Я бы расценил это как жестокую насмешку.

Всякий раз по приходе домой она выглядывала в окно — и, убедившись, что Огибахин на месте, задергивала штору.

Но сквозь эту тяжелую штору Ниночка продолжала тянуть меня к себе, как магнит: я не мог уйти, никак не мог. Тот, кто хоть раз любил, хорошо меня понимает.

И я торчал под окном своей любимой, прячась в тени тополей, пока она не гасила свет. А потом ехал домой готовиться к завтрашним занятиям и отсыпаться.

14

И вот наступил тот злосчастный вечер, когда всё в моей жизни провалилось в тартарары.

Шел холодный осенний дождь. Весь промокший до нитки я стоял под окном Ниночки в ожидании, когда погаснет свет.

Внезапно я ощутил всю бессмысленность того, что со мною, Огибахиным Анатолием Борисовичем, происходит. Одичалый преподаватель физики, продрогший, как бродячая собака, дежурит под окнами лаборантки… и разумного конца этой глупости не видно.

"Надо что-то делать, надо что-то делать", — сказал я себе, сунув мокрые руки в карманы мокрых брюк.

И вдруг всё вокруг стало сухим и серым.

Темный каменный гул окружил меня, под ногами пронзительно заскрипело.

Я понял, что стою на четвертом этаже возле лифта и, прислонившись спиной к металлической сетке, пытаюсь бесшумно закрыть железную дверь.

Хотя — какой смысл теперь скрываться?

Весь подъезд наверняка слышал, как грохочет, подъезжая, кабина. Я один этого не слышал — и очнулся только от скрипа под ногами бетонной плиты.

Дверь клацнула громко, словно волчий капкан.

Если бы не этот щелчок, я вообще не был бы уверен, что поднимался на лифте: сердце колотилось так сильно, как будто я бежал по лестнице бегом.

"И что теперь?" — спросил я себя.

Голова моя горела, как обложенная сухим льдом, глаза обведены были огненными кольцами. Костюм тяжелый, словно брезентовый. Карманы полны воды.

Зачем я здесь? Что скажут люди? Стою у лифта, как утопленник… "И в распухнувшее тело раки черные впились..“.

"Надо что-то делать", — сказал я себе вновь, неотвязно думая о своем проклятом даре.

Черт возьми, а почему бы нет? Почему бы нет?

Мне холодно, мне одиноко.

Разве я такой, как все, чтобы поступать так, как все?

Разумеется, я понимал, что с точки зрения морали мои дальнейшие действия будут выглядеть по меньшей мере сомнительно.

Не говоря уже о смертельном риске, с которым это было сопряжено. Чужой дом, чужая квартира — это ведь не собственная теплая ванная. Могут затоптать, могут вымести поганой метлой — и будут, черт меня побери, правы.

Но я не смог устоять, и я это сделал.

Я это сделал.

15

Я позвонил в дверь Ниночкиной квартиры — и сразу же, чтобы меня не успели увидеть в глазок, дисминуизировался до мыслимого предела.

Кстати, мыслимый предел существует, я это опытным порядком давно уже установил. При уменьшении в 273 раза по причинам волнового характера происходит резкое ухудшение зрения и слуха, совершенно несовместимое с ориентацией во внешней среде.

Итак, я дисминуизировался до допустимого предела и застыл, как комочек грязи, как окурок, прилипший к косяку могучих, словно Триумфальная арка, дверей.

Лестничный ветер дико выл и гудел, нашпигованный белым булыжником пол подо мной сотрясался.

Вы не представляете себе, насколько первозданны в малом мире все кажущиеся нам ровными поверхности. Сверкающие кварцевые холмы и бугристая с вулканическими наплывами бетонная масса.

Я долго ждал. Потом внутри квартиры тяжко зашаркало (так волочат свои хвосты по тростникам динозавры), оглушительно лязгнул металлургический брус, чудовищно толстая дверь отползла, и плотный сквозняк втянул меня в сытную духоту прихожей прямо под ноги обутого в вонючие шлепанцы великана.