Признаюсь, мурашки пробежали у меня по спине, хотя именно на такой эффект я и рассчитывал.

— Ниночка… — с горечью повторил Огибахин. — Ты меня узнаешь? Это я, Анатолий… Нет, я в Германии. Где я пропадал? И ты меня об этом спрашиваешь?

Из-под очков его по примятой телефонною трубкой щеке прокатилась слеза.

— Ниночка, Ниночка… — пролепетал он. — Ниночка, как же так? Зачем ты со мной это сделала?

Я не счел возможным присутствовать при столь трудном разговоре и направился в бюро, где в одиночестве маялась Лизавета.

Мое появление застало девушку врасплох: она держала в руке трубку спаренного телефона.

— Ай-яй-яй, — сказал я.

— Виталий Витальевич, — запальчиво проговорила Лизавета, — вы этого типа одного там оставили. Мало ли что он наговорит по редакционному телефону. Все-таки посторонний человек.

— Он по моей просьбе звонит, — сказал я, садясь за журнальный столик. — Не надо ему мешать.

— Куда звонит?

— В Москву.

— В Москву? — Лицо Лизаветы вспыхнуло от жгучего любопытства. — Так он же в розыске! Его засекут!

— Откуда вы знаете, что в розыске? — осведомился я.

Лизавета раскрыла рот — и зарделась: видимо, хотела что-то с ходу соврать, но не вышло.

— Я просто случайно заглянула в эту черную папку, — потупившись, призналась моя сотрудница. — Думала, это материал в номер. Лежит и лежит…

Я, собственно, ничего другого и не ожидал.

Так вот в чем причина ее маеты: сотрудница моя умирала от любопытства и не знала, что предпринять, как получить допуск к нашим с Огибахиным дальнейшим секретам.

Впрочем, любопытство я не считаю большим пороком: намного хуже унылое равнодушие к жизни.

Видя, что я не собираюсь ругаться, Лизавета вновь оживилась и осмелела.

— Виталий Витальевич, а там всё правда в этой папке? Он и правда это умеет?

— Да, умеет.

— Вы сами видели? Своими глазами?

— Можете не сомневаться.

— Да я и не сомневаюсь, я сразу поверила. Виталий Витальевич, а с кем он сейчас говорит?

— Ну, раз уж вы всё знаете, скажу открытым текстом: он звонит своей Ниночке.

— Как Ниночке? — ахнула Лизавета и надолго умолкла.

Я успел докурить сигарету, а она всё молчала и скорбно глядела в темное окно.

— Значит, эта сучка не сдохла, — со вздохом проговорила наконец Лизавета. — Живёхонька, и размера нормального. Ну, правильно: раз трубку может поднять — значит, нормального. Всё у нее получилось, и вход, и выход. У меня нет, а у нее — да. Я пробовала, пробовала — никакого эффекта. Конечно, ей всё было растолковано, всё показано, а тут — живешь, как кот Тишка, поди, дойди своим умом…

Но долго горевать Лизавета не могла: теперь она была посвящена в тайны и могла их на равных со мной обсуждать. Это было даже интереснее ее неудачных опытов над собою.

— А как вы догадались, Виталий Витальевич? — понизив голос, спросила она.

Ответить на этот вопрос, не покривив душой, я не мог.

Дело в том, что моя собственная единственная в жизни дисминуизация не прошла бесследно: прислушиваясь к себе, я чувствовал, что этот чертов волновой озноб — заразная штука. И наконец меня осенило: ведь Ниночка испытала это десятки, если не сотни раз. Наверняка она подцепила эту болезнь и научилась вызывать в себе приступы дисминуизации без участия Огибахина.

Однако Лизавете знать ход моих мыслей было не обязательно: во-первых, ее интерес к чужим делам и без того переходил границы приличия, а во-вторых — о факте собственной дисминуизации я предпочел бы забыть.