— Только что не кусалась, — подтвердила актриса.

— Возле Оптиной всегда бесы крутятся, как и у любого монастыря или храма, — добавил Алексей. — Внутрь зайти не смеют, а рядом…Хотя. Был ведь и такой случай. И именно в Оптиной, во Введенском храме, еще в 1904 году. Шла утреня, служил иеромонах отец Палладий. На клиросах пели Честнейшую Херувим, отец Палладий ходил с каждением по церкви, алтарь был пуст, даже очередной пономарь куда-то вышел. Народу было много. Вдруг в раскрытые западные врата храма степенно и важно входит некто, совершенно голый. У самой этой двери стоит ктиторский ящик, за ним — двое или трое полных сил монахов. Монахи и в трапезной, кругом — люди. Но на всех нашел такой столбняк, что никто с места сдвинуться не мог. Голый человек столь же важной походкой прошел мимо богомольцев, подошел к иконе Казанской Божией Матери, что за правым клиросом, истово перекрестился, сделал перед нею поклон, потом — налево и направо. Отвесил поклоны и всем молящимся. Никто в храме так и не пошевельнулся. Но когда голый человек вступил на клирос, все клирошане — и монахи и миряне — как осенние сухие листья под порывом ветра посыпались в разные стороны. Один даже под скамейку забился, только ноги торчат.

— Ты все так красочно описываешь, будто сам там был, — заметила Маша. — Уж не тот ли голый человек, Леша?

— Нет, — сдержанно ответил Алексей, слегка покраснев. — Просто читал Оптинскую Летопись. И имею живое воображение. Так вот, этот некто в мгновение ока вдруг подскочил к царским вратам, сильным ударом распахнул обе половинки, одним прыжком вскочил на престол, схватил с него крест и Евангелие, отбросил их далеко в сторону и встал во весь рост лицом к молящимся, подняв кверху обе руки. Как на знаменитом рисунке Леонардо. Или — по Священному Писанию — кто в храме Божием сядет, как Бог, выдавая себя за Бога… Связывали его монахов пять или десять, да и то еле управились. Сила в нем обнаружилась поистине нечеловеческая, сатанинская. Но когда он пришел в себя, то уже ничего не помнил. Это оказался бывший семинарист, помрачившийся от самовольного подвижничества. А вы говорите — Толстой!

— Мы ничего не говорим, — сказал я. — У меня лично уже ум за разум заходит. Впору и мне раздеться догола и идти куда-нибудь в Кремль, к гоблинам. На шабаш.

— Самое любопытное то, — мягко улыбнулся Алексей, — что семинарист этот, после лечения в Калуге, впоследствии стал екатеринбургским адвокатом, присяжным поверенным, искренним христианином и даже в дальнейшем рукоположен в иереи. Фамилия его Смарагдов, если мне не изменяет память. Он даже был близким другом протоиерея Иоанна Сторожева, последнего верноподданного, видевшего в живых нашего царя и его августейшую семью до принятия ими мученического венца. А вы го…

— Не говорим! — отрезала Маша. — Ладно, мне-то можно продолжить мой рассказ о той ночи?

— Постой, — сказал я, взглянув на Алексея. — Меня давно мучает один вопрос: кто вы-то на самом деле? Должен же я знать, в чьи руки передаю свою невесту? Маша при этом фыркнула, а Алексей покраснел. Я не сомневаюсь, что вы — человек честный и порядочный, но кто хотя бы по-профессии? По первой, как вы сказали, — доктор, а по второй? Или есть еще и третья? Четвертая? Была ли у вас семья? Есть ли дети? Когда последний раз заполняли налоговую декларацию?

Мой внезапный напор вызвал еще больший прилив краски к его лицу.

— Ну ты прямо как в гестапо, — усмехнулась Маша. — И вовсе ни в чьи руки меня никто не передавал и не передаст. Не дождетесь. Я сама передам кого и куда угодно.