— Не этими ли ягодами он вас угощал? — спросил я.

— Ну так.

— А бутылка-то мне знакома. Поди из Каны Галилейской. Наверное, он с собой целый ящик привез.

— Я как вошел, так сразу заметил, — шепнул мне Алексей. И продолжил, обращаясь к хозяйке: — Мне обязательно нужно переговорить с Василием Пантелеевичем. В какой он больнице?

— А у нас одна она. На станции Правда. В палате номер шесть. Только ему говорить-то трудно. Рак горла. Хотя вчера я у него была, он бодрился, даже шутить пробовал.

Алексей вытащил из кармана фотографию и показал ей.

— Тут ваш отец с двумя женщинами. Кто они, знаете где живут? Это очень важно.

Но хозяйка при виде снимка вновь замкнулась в себе.

— Да мало ли кто… — уклончиво ответила она. Хотя по лицу было ясно, что знает.

— И все-таки? — настаивал Алексей. — Может, припомните?

— Нет, — отрезала женщина.

Я приблизился к иконе в красном углу, пред которой теплился в лампадке огонек. Меня будто притянуло что-то помимо моей воли. Я отчетливо увидел на лике Богородицы две маленькие капельки крови. И ощутил легкое благоухание.

— Да, — произнесла женщина за моей спиной. — Уже несколько дней, как икона плачет.

Сквозь время — в вечность

…Князья Шуйские и другие бояре видели, что власть стремительно уплывает из их рук, приходит конец бесчинствам и смуте, жестокому буйству и крамоле, — нарождается новая сила — неведомая и грозная, беспощадная к поругателям державы: отрок царственный, чью мать-правительницу Елену они извели, а духовного наставника митрополита Даниила низвергли и заточили в Иосифов монастырь. В тот день, 16 января 1547 года, князь Иван Михайлович Шуйский спешил в Москву, чтобы сойтись с заговорщиками. Юный Иоанн IV Васильевич, лишь только исполнилось ему 17 лет, объявил новому митрополиту Макарию и всем боярам свою волю: венчаться на царство и вступить в брак. Надо успеть помешать этому. А ведь невест в Первопрестольную свозили со всех краев земли Русской, самых красивых и благородных. Иоанн выбрал благочестивую и смиренную девицу Анастасию Романову, дочь вдовы Захарьиной. Приглянулась ему и добротой души, и ясным обликом, и сердечным милосердием, и умом основательным.

Проезжая мимо Даниилова монастыря, конь Шуйского заупрямился, встал на дыбы, сбросил князя в сугроб снега. Верные слуги помогли подняться, подвели бьющего копытом, трясущего гривой вороного. Иван Михайлович, чтобы удобнее было взобраться, наступил ногой на могильную плиту.

— Княже! — остановил его чей-то голос. Будто из метели выступил человек, рода неведомого.

— Чего тебе?

— Не дерзай наступать на сей камень. Здесь лежит великий князь Даниил Московский!

— Да мало ли есть этих князей? — с небрежением отвечал Шуйский. — И сам я князь!

С этими словами Иван Михайлович прыгнул на своего коня. Да, видно, не очень ловко. Вороной вновь поднялся на дыбы, а потом и вовсе рухнул набок, придавив собой хозяина. Застонал князь, чувствуя, что повредилось что-то внутри, кость сломалась или жила лопнула. Боль адова. Слуги еле стащили с Ивана Михайловича коня, а тот уж и мертв. Да и князь, чай, отходит. Белее снега. Ни вымолвить ничего не может, ни перекреститься перед смертью. Спешил-спешил злокозненно, вот и доспешился. Но Бог милостив.

— Пусть закажет панихиду по князю Даниилу Московскому и молебен о здравии, — молвил человек-незнакомец. — Тогда и исцеление получит. И до конца жизни почитает Хозяина Москвы.

А потом снова исчез в метели.