— А та, другая Филадельфия, которая в Штатах? — спросила Маша, глядя на Алексея с какой-то чрезмерной нежностью.

— Та Филадельфия — не Филадельфия, — ответил он. — Потому что американцы как всегда просто собезьянничали. Те филадельфийцы исхищены не будут. Получат по полной программе.

Чем же он взял Машу? — подумалось мне. — Неужели своим проповедническим даром? Прямо Савонарола какой-то!

— Надо добавить, что в переводе с греческого слово «филадельфия» означает «братолюбие», — продолжал тем временем Алексей. — А «лаодикия» — «народоправие». Вот это народоправие, то есть демократию мы сейчас повсеместно и наблюдаем. Ее будут насаждать по всему миру, огнем и мечом. И без всякого братолюбия. Под краковяк вприсядку.

— Хм-м… — издал я очередной звук.

— Какие-то неясности? — участливо обратился ко мне Алексей.

— Нет, просто у меня такое ощущение, что у вас за пазухой целый ворох доказательств конца света. Или чемодан с ними вы оставили на лестнице?

— Ну хорошо, — вздохнул Алексей. — Начнем, пожалуй, с времен не столь уж отдаленных, скажем, с пятнадцатого века.

Теперь Маша стала готовить кофе, а я подумал, что когда гость доберется до века нынешнего, я, скорее всего, засну. Хотя, если честно, спать мне пока вовсе не хотелось, а становилось все интереснее и любопытнее. И я понимал, что главная цель их приезда кроется где-то впереди. Просто пока Алексей снимал один капустный лист за другим, добираясь до кочерыжки.

— Нифонт Цареградский из тех глубинных времен пророчествовал о том, — вновь начал рассуждать мой гость, кладя в чашку одну за другой четвертую ложку сахара, пока Маша не одернула его за руку, — что священство последних веков пребудет в нравственном падении через две страсти: тщеславие и чревоугодие. Поглядите на наших откормленных телевизионных батюшек! Но дело даже не в этом. Вся Церковь обнищала добродетелями. Особливо в столице.

Он все-таки исхитрился положить в кофе пятую ложку, смущенно кашлянул и продолжил:

— Обо всем том нас предупреждали многие прозорливые старцы. И Нил Мироточивый, и Феофан Затворник, а Лаврентий Черниговский так прямо и говорил, что придет время, когда храмы начнут восстанавливать и ремонтировать, золотить купола, будет в них величайшее великолепие, а ходить в те храмы будет нельзя. Потому что пустыня там. Холод. Об этом же свидетельствовал и оптинский иеромонах Нектарий, ходивший в одном башмаке. Когда его спрашивали в годины большевистских бедствий: «А сохранится ли православие?», — он отвечал: Как колечко. Не как обширный круг во весь горизонт, а именно как малое колечко, где будет лишь один православный епископ, один православный иерей и один православный мирянин. Но и в таком виде достаточно, даже если церквей вовсе не будет. Вернее, будут, да не те. Поскольку Церковь истинная, духовная — везде. Она, простите меня, может переселиться даже на Луну, коли на земле места не останется.

— Прощаем, — вставил я.