Я рухнул рядом с ней, схватил за плечи и принялся трясти, совсем обезумев, выплескивая наружу свою тоску, свою ярость, свою глупость, свою ревность:

– Только чудом я не лежу сейчас на дне Сены. – Звуки рвались из горла, хотя язык плохо меня слушался. – За последние сутки я умирал тысячу раз – по твоей милости. Зачем ты мною играешь? Скажи, зачем? Зачем ты звонила, разыскивала меня, когда я сумел‑таки наконец вырваться из‑под твоей власти? Думаешь, я буду терпеть вечно? Всему есть предел. Я ведь готов был тебя убить.

И тут понял, что и вправду убью ее, если не перестану трясти. Я испугался и отпрянул. Она побледнела и смотрела на меня раскрыв рот, загородившись двумя руками. Потом прошептала срывающимся голосом:

– Я не узнаю тебя, это не ты.

Она принялась ощупывать правую щеку и висок. В полутьме мне показалось, что эта половина лица у нее распухла.

– Я чуть не наложил на себя руки – вот до чего ты меня довела, – повторил я звенящим от злости и ненависти голосом. – Да, уже влез на перила моста, чтобы прыгнуть в реку, но меня спас клошар. Наверное, именно этого и не хватает в списке твоих побед – самоубийцы. Долго ты намерена играть мною? Видно, я должен убить или себя, или тебя, чтобы навсегда освободиться.

– Врешь, не станешь ты никого убивать – ни себя, ни меня, – сказала она, подползая ко мне. – Просто блажишь, решил меня подурачить. Правда? А ведь мне только это и подавай! Довела до ручки? Так давай, отфигачь меня.

Я в первый раз слышал от нее это словцо, вернее, вообще ни от кого тысячу лет его не слышал. Она привстала, чтобы броситься ко мне в объятия, ощупывала мою одежду и причитала:

– Ты весь промок, простудишься, сними скорее эту мокроту, глупый… Ну хочешь – убей меня, но только потом, потом, а сейчас иди ко мне.

Она вполне очухалась и вела себя как хозяйка положения. Я задыхался, я был на грани обморока. И даже успел подумать, что было бы ужасно глупо, если бы в такой момент меня хватил удар. Она помогла мне стянуть пальто, брюки, ботинки, рубашку – с них ручьями стекала вода – и, одной рукой помогая раздеться, другой гладила по голове, повторяя ту немного странную, ту единственную ласку, какой изредка меня баловала.

– Как сильно бьется у тебя сердце, дурачок, – сказала она миг спустя, приложив ухо к моей груди. – Небось из‑за меня…

Я тоже начал гладить ее тело, хотя при этом бешенство мое не утихало. Но к нему стало примешиваться желание, которое она во мне разжигала. Скверная девчонка сорвала с себя расшитое блестками платье и легла на меня, словно пытаясь своим телом высушить мое. Потом коснулась языком моего языка, наполнила мой рот слюной, схватила двумя руками мой член и стала его ласкать. Наконец, проворно наклонившись, впилась в него губами. А я целовал, гладил, обнимал ее, но делал это, забыв всякую осторожность, потому что во мне еще кипели боль и обида. Затем я рывком опрокинул ее навзничь. Она с готовностью развела ноги, едва почувствовав, что я стремлюсь пробить себе путь. Я овладел ею грубо, я слышал, как она скулит от боли. Но она не оттолкнула меня и, напрягшись всем телом, дождалась – со стонами и тихими жалобами, – пока я извергну семя. Слезы текли у нее по лицу, и я слизывал их. Она лежала в изнеможении – глаза вылезли из орбит, лицо исказилось мукой.

– Лучше уходи, оставь меня насовсем, – взмолился я, дрожа с головы до ног. – Сегодня я чуть не убил себя, а потом – тебя. Я не хочу этого. Давай поищи кого‑нибудь другого, кто обеспечит тебе такую же полнокровную жизнь, какую устроил Фукуда. Кто будет хлестать тебя, швырять своим приятелям, заставлять глотать ветрогонные порошки. Ты ведь не создана для того, чтобы прозябать с таким типом, как я.