Пемза была уже приготовлена. Он начал сегодня с левой ноги. Там, где край ступни, переходя в пятку, чаще всего соприкасался с задником башмака, уже начало появляться некое нежелательное мозолистое образование, на ощупь подобное неоштукатуренной стене. Дон Ригоберто, потерев ее пемзой, заставил ее исчезнуть и с радостью почувствовал, что кожа под пальцами так же гладка, как и вся остальная стопа. Хотя больше нигде мозолей даже не намечалось, он на всякий случай поскоблил пемзой обе ступни, подъем и все десять пальцев.

Затем, вооружась ножницами и пилочкой, он приступил к любимейшему своему занятию – уходу за ногтями. Здесь следовало предупредить врастание. Для борьбы с этой напастью у дона Ригоберто имелась эффективная методика – результат терпеливой наблюдательности и деловитого воображения: надлежало остригать ноготь полумесяцем, оставляя по краям два выступа, которые в силу своего местоположения и формы никогда не врастали в палец. Кроме того, такие зубчатые ногти, подобные луне на ущербе, легче поддавались чистке: пилочка свободно проходила в эту ячейку между ногтем и пальцем, удаляя оттуда всякого рода грязь. Дон Ригоберто остриг и подпилил ногти, а затем ревностно промыл кожицу между пальцами, полностью освободив ее от таинственного, белесоватого вещества, появлявшегося в складках кожи от трения, отсутствия воздуха и потливости.

Завершив операцию, он ласково и удовлетворенно оглядел и ощупал свои ноги. Смел на обрывок туалетной бумаги обрезки ногтей и прочий сор, выбросил бумажку в унитаз, дернул за цепочку слива. Потом тщательно вымыл ноги и, перед тем как вытереть, припудрил их полуневидимым тальком, распространившим легкий и мужественный аромат распускающегося на заре гелиотропа.

В ежевечерний ритуал входили еще две обязательные процедуры: одна посвящалась рту, вторая – подмышкам. Несмотря на то, что все пять чувств дона Ригоберто сосредотачивались на этих процедурах на все то время, что было необходимо для удачного их осуществления, он овладел техникой таинства до такой степени, что какую-то долю своего внимания мог уделять также и некоему эстетическому принципу – всякий раз иному, – или параграфу учебника, или скрижали Завета, или заповеди вероучения, тайно выработанных им в те ночные часы, когда под предлогом умывания создавал он свою личную религию и изобретал собственный способ воплотить утопию в жизнь.

И сейчас, раскладывая на желтовато-белой мраморной доске умывальника принадлежности жертвоприношения – стакан с водой, зубную щетку, специальную суровую нитку – он, мысленно перебрав в памяти постулаты, в которых был совершенно убежден, принципы, в которые уверовал раз и навсегда, остановился на одном: "Все, что блестит, – отвратительно, а отвратительней всего блестящие мужчины". Затем набрал воды и принялся яростно полоскать рот, наблюдая в зеркало за тем, как надулись у него щеки, и продолжая полоскание, чтобы избавиться от застрявших между зубов остатков пищи. "Есть блистательные города, поэмы и картины, празднества, сделки и доклады, – думал он. – Следует избегать их, как фальшивых купюр, сияющих свежей многоцветной краской, или как переслащенных ликеров, изготовляемых для туристов".

Он уже зажал между большими и указательными пальцами каждой руки двадцатисантиметровую нитку. Он начал, как всегда, с верхнего ряда, двигаясь сперва справа налево, потом слева направо и приняв резцы за отправную точку.