— Ну хорошо, — сказал Анну, вспомнив, как его определили в безумцы после первых живописных опытов. — Я пойду сам посмотрю.
Хенту покачал головой, но спорить не посмел.
Анну прошёл помещение, которое северяне называли приёмной — там жили волки, валялись их шубы, оружие, конская сбруя, скатанный войлок — и там же пятеро растерянных и не знающих, за что хвататься, волков обсуждали происходящее вполголоса. Увидев Анну, они все инстинктивно дёрнулись к нему, как солдаты обычно поворачиваются к боевому командиру; Анну остановил их жестом.
— Если вы понадобитесь, я позову, — сказал он. — Но мне кажется, что всё обойдётся. У Эткуру не первый трофей, в конце концов. Помните: Львята вам верят, а вы должны верить Львятам. А трофеев опасаться — смешно.
— Ведьма она языческая, а не трофей, — сказал Олу. — Глаза бы не отвела. Наставник-то…
— Не хочу слышать о Наставнике! — отрезал Анну. — Вы слышали, что Эткуру сказал? Думаете, Львёнок понимает меньше, чем Наставник?
В приёмную всунулся бледный Когу, у него тряслись губы, тряслись подбородки — и Анну вдруг подумал, что Когу — просто мерзок. Физически. Неожиданное отвращение накатило так мощно, что рука сама потянулась к эфесу — Анну еле взял себя в руки.
— Чего тебе? — спросил он, морщась.
— Бумаги-то — там, в комнате, — жалобно сказал Когу. — Принеси сюда, Львёнок Львёнка, ради Творца-Отца, а?
Его пронзительный скрипучий голос резанул по ушам, как железо по стеклу.
— Да, — бросил Анну, чтобы только отделаться, оттолкнул с дороги непонятно откуда взявшегося Наставника и остановился перед закрытой дверью.
Если я открою дверь без предупреждения, он снова швырнёт нож, подумал Анну — и поскрёбся, как кот. И окликнул:
— Эткуру, это я, брат!
— Войди, — отозвались из-за двери. — Только — один.
Анну вошёл, сам не зная, что ожидает увидеть, но почему-то волнуясь. Задвинул дверь за собой — и замер.
На постели Эткуру лежала юная женщина ослепительной красоты.
Её лицо, осунувшееся, в испарине, с громадными, влажно мерцающими очами, как показалось Анну, излучало тёплое сияние, искусанные губы припухли, выглядели сладко, как вишни, закрывшаяся царапина на щеке горела тёмными рубинами на бледной чистой коже, а короткие локоны цвета надраенной бронзы разметались по подушке. Тело невероятной красавицы скрывала шёлковая простыня, но грудь уже приподнимала её вполне заметно — и к груди, совершенной, как капля росы на листке, дива прижимала ладонь Эткуру, а на Анну лишь взмахнула ресницами и хрипло сказала:
— Понравилось смотреть, солнышко? Не боишься, что глаза выскочат?
Эткуру сидел на краю постели, отдав одну руку женщине, а второй держа эфес меча, лежащего на коленях. Его глаза тоже горели, как у настороженного хищника; Анну подумал, что именно сейчас Эткуру действительно, пожалуй, напоминает молодого льва — и впервые полностью соответствует собственному титулу.
— Видишь? — сказал Эткуру так же хрипло, как его женщина. — Видишь, как она меняется? Она же не как трофей, она как облако меняется — на глазах. Ты видишь, чем она становится?
Анну перевёл дух и покивал.
— И она мне принадлежит, — еле слышно сказал Эткуру таким тоном, будто сам в это до конца не верил.
Женщина погладила руку Эткуру — как прикасаются, разве что, к любимому ребёнку — и Эткуру с выражением кромешной душевной боли прошептал:
— Они же скажут, чтобы родовой знак наколоть! Чтобы бросить, уйти… Я же не могу её бросить, брат! Как же я её брошу? Это как свой боевой меч выбросить… И как наколку ей делать? На этом… — и провёл кончиками пальцев по лбу женщины. |