|
Что-то особенное сквозило в рабынях войны — тёмное пламя под пеплом, будто опасная жаркая красота могла заменить побеждённым свободу… Уцелевшие жители покорённых городов не смели поднять на победителей взгляда, мир лежал ниц, когда по нему шла армия Лянчина — и в этом Анну виделась жестокая истина. Анну пересыпал горстями чёрный песчаный жемчуг, а яростное солнце усмиряло свою нестерпимую злобу на всё живое в лабиринтах чужих, но странно знакомых улиц. И жизнь казалась совершенно простой, понятной и честной, прозрачной, как вода в канале.
А на севере были бескрайние поля, покрытые снегом, угрюмые чёрные леса, прямые улицы городов — открытые всем ветрам, без крепостных стен — их зимняя чистота и неприступная суровость, чуть смягчаемая весёлыми красными фонариками. На севере были рукотворные вещи, которые тяжело объяснить, вроде чародейских часов на городских башнях: резные стрелки отсчитывают красный час, синий час, лиловый час… И наконец — на севере жили белокурые девственники с невероятными глазами, бесстрашные, спокойные и холодные, как здешнее бледно-голубое небо, вызывающе интересные и совершенно чужие. Анну не видел на их лицах ни страха, ни ненависти, похожей на жажду — только насмешливый и безжалостный холод злой зимы — и ему страстно хотелось стереть это выражение хоть с одного лица. Анну помимо воли думал о войне, а не о миссии; он не мог не думать о том, что в случае войны свело бы его с северными солдатами, разглядывающими его глазами цвета льда на горных озёрах — и в конце концов эти мысли как-то превратились в явь. С некоторых пор Анну смотрел на луну и видел лицо Ар-Неля. Ар-Нель был первым северянином, с кем Анну скрестил клинки — пусть даже в игре, и палки заменили мечи — к тому же Ар-Нель подарил ему картинку с замерзающей басочкой, будто понимал всё. Спарринги с Ар-Нелем дали Анну ощутить его упругую силу — опасную пружинящую гибкость узкого лезвия — а прохладный покой, в котором, похоже, пребывала душа Ар-Неля, Анну воспринимал как вызов. Желание прикоснуться к Ар-Нелю стало почти наваждением — как взять чужого солдата, после боя, раненого много раз, в песке и крови — когда жизнь, возможно, оборвётся раньше начала метаморфозы, но момент близости похож на откровение. Ощутить, как на смертельном пике ненависть снова переплавляется во что-то мучительно прекрасное, хоть и недолгое… Анну сидел на подоконнике в дальнем покое, смотрел, как розовеет к холоду закатное предвесеннее небо — и бездумно гладил нарисованную баску. "Впусти меня" — а то я замёрзну. Впусти меня в душу. Останься. Я очень хочу сразиться с ним всерьёз, думал Анну, чувствуя боль, тоску и вожделение. Это согреет его… хоть на миг. Он отличный боец, но, кажется, считает любой бой со мной шуткой… и я… убью его. И получу. В тот момент, когда убью — сделаю своим. Насовсем, как кровоточащий рубец на душе, как умершего не сдавшимся, как упавшую звезду. Впущу в себя, приму, не унижая метаморфозой… даже если потом буду жить одними воспоминаниями — всё равно… А если вдруг… Да и пусть. В конце концов, жизнь — не такое важное кушанье, чтобы держаться за неё всеми когтями. Если Ар-Нель сможет убить меня… да и пусть. И никто из нас не унизит другого. Он очень умён, этот северянин. Он меня поймёт.
* * *
Запись N135-05; Нги-Унг-Лян, Кши-На, Тай-Е, Дворец Государев. Любовь к ширмам делает жилище в Кши-На очень удобным для шпионов. Вообще-то, я не люблю подслушивать, но иногда только так и можно добыть эксклюзивную информацию, о которой умолчали бы при тебе. И я стою за ширмой, расписанной пионами, в будуаре, и слушаю крайне любопытную болтовню нашей юной королевской четы. Вообще-то, ждал, когда их августейшие величества соизволят покинуть спальню, где обсуждают текущий политический момент, и пойти, наконец, завтракать. |
