Они выходят из будуара. Я выжидаю немного и тоже выхожу. Ошарашенный.

Резоны КомКона: они агрессивны, они опасны, у них неконтролируемые инстинктивные импульсы, которые могут побуждать их сражаться со всем, что шевелится. Они не смогут общаться с нормально воспроизводящимися расами без эксцессов. И бред это всё собачий.

Я так надеялся, что уже стал им своим! Я приложил так чертовски много сил, чтобы стать им своим — а они считают меня медведем в гостиной! Они чуют во мне чужое. Они иногда делают вид, что приняли меня — из чистого великодушия — но никогда не затевают со мной своих шутливых потасовок, которые заменяют им любовную игру. Они мне ближе, чем я им.

И уж конечно, никто из них никогда не изменится для меня — глупо, но отчего-то эта мысль огорчает меня неожиданно сильно. И вдруг приходит ещё одна.

Я — самый успешный резидент на Нги-Унг-Лян. Со всеми остальными что-то случилось. Мне говорили разные вещи, я смотрел рекомендованные к просмотру записи… я принял за чистую монету доклад о фобиях, убийствах и нервных срывах… о том, что андрогины землянам до тошноты отвратительны. О том, что они смертельно опасны беззащитным перед Кодексом Этнографа пришельцам.

Всё это — деза. Обман. Меня напугали букой, как младенца, который может полезть в подвал без спросу. Меня подстраховали, как ребёнка — или…

Вот интересно, а что, в действительности, произошло с остальными? Почему я больше не верю в то, что местные жители их неспровоцированно убили? Почему я перестал верить не только информации КомКона, но и некоторой части информации своего родного Этнографического Общества? Кто-то из нашего начальства хранит репутацию сотрудников? Репутацию конторы?

Что делали на Нги-Унг-Лян мои соотечественники? Что на самом деле они делали?

У меня под рёбрами ворочается холодный и склизкий клубок змей. Неверие и стыд.

И именно в таком состоянии я натыкаюсь на посла Анну. Он сидит на подоконнике в обширной гостиной, украшенной громадными панно, вышитыми стеклярусом на шёлке, и с полуулыбкой смотрит в окно, подняв створку, обтянутую пергаментом.

— Привет, Львёнок, — говорю я.

Он оборачивается, улыбается уже мне. Мечтательно. На нём — надраенная кираса, широченный камзол из бархатистой тёмно-синей материи поверх неё, высокие сапоги, подкованные сияющими железками. Анну при полном параде.

Я выглядываю в окно. Во дворе, у каменной чаши с вечнозелёным кустарником, милый-дорогой Ча, украсивший себя, чем Бог послал, болтает с сменившимися с караула гвардейцами.

— О поединке мечтаешь, Львёнок? — спрашиваю я, на миг ощутив что-то вроде лёгкой ревности.

— Не сейчас, — говорит Анну. С этакой светлой грустью. — Перед отъездом.

— Почему? — удивляюсь я. — Как же ты… когда же проигравший меняться будет, если что?

— Не будет меняться, — говорит Анну с той же улыбочкой. Маниакальной. — Не будет проигравшего.

У меня на миг выбивает дыхание. Анну смотрит на Ар-Неля за окном повлажневшими блестящими глазами. С рискованной нежностью.

— Ты что это задумал, посол? — говорю я далеко не так дружелюбно, как хотелось бы.

— Да, — говорит Анну и кивает. — Он умрёт, да. Или умру я. Да. Между нами — граница, статус… но я… он умрёт. Я думаю.

— Нет, — говорю я. — И не думай даже. Забудь. Я поговорю с Ар-Нелем, я его запру, в конце концов! Он — мой друг, я не позволю тебе так с ним поступить.