Писатель ухмыльнулся. Что еще я должен сделать? Он почувствовал церковные стены сразу как подошел, так можно ощутить кого-то, столкнувшись лицом к лицу в толпе. Свет горящих свечей заставлял тьму нефа судорожно перемещаться, заполняя скамьи паствой теней, верующими и лишенными плоти.

— Мама! Я здесь!

О, Боже, подумал писатель, и это была тень мыслей, более суровых и менее мудрых. То, что он увидел, ошеломило его больше, чем увиденное ранее. Он уставился в сторону алтаря, словно скованный цементом.

Гроб стоял пустой. Его предыдущий владелец — мертвая старуха — была полностью раздета и распята на ковре; вся в морщинах, с серо-белой, сухой кожей и с лицом, как сушеный фрукт. Между ног трупа скрючился священник, со спущенными до лодыжек черными трусами, и яростно совокуплялся.

— Я приведу тебя обратно! — тяжело дыша, обещал он.

Его глаза были зажмурены в самой благочестивой концентрации. Провисшие мешки грудей колыхались на подмышках трупа.

— Ради всего святого, Вы трахаетесь с трупом! — закричал писатель.

Трах прекратился. Ярость, прерванного полового акта, заполыхала в глазах священника так резко, как трескаются стекла.

— Чево? — гаркнул он.

— Вы трахаете труп своей матери!

— Ну и что?

Писатель поежился:

— Поправьте меня, если я ошибаюсь — я не эксперт по современному протоколу клериков, но в моем понимании, священникам не полагается заниматься сексом, особенно с их матерями, и особенно, когда их матери МЕРТВЫ!

Священник замялся, но не из-за возражений писателя, а из-за какого-то внутреннего позыва. Печаль осознания того, что он стащил и «оседлал» забальзамированную падаль, коснулась его лица.

— Я не могу вернуть ее, — сокрушался он. — Нет, не так.

Его эрекция пульсировала, пародируя жесткий корень. Абсолютно несчастный, он что-то поднял. Кишки писателя похолодели. То, что священник поднял, было парой тяжелых кровельных ножниц.

— Боюсь, есть только один путь, — сказал священник со слезами.

Писатель крикнул:

— Нет, нет, нет! Срань Господня! Не делайте это! — но священник без стеснения уже обрезал ножницами головку своего члена.

Ожидаемый вопль прозвучал как выстрел около нефа; головка упала на ковер, словно круглый леденец.

Писатель пятился назад, в ушах звенело. Мне не нужно видеть это, подумал он. Но что-то вынудило его искать, и теперь у него было довольно хорошее представление о том, чем было это что-то.

Кровь беспрепятственно выплескивалась из обрезанного члена священника — да, так же свободно, как вода из садового шланга.

— Мама, ой, мама, — пробормотал он, дрожа, когда кровь полилась сильней.

ПРАВДА, ударил голос в голову писателя, когда он в шоке побрел обратно на улицу. Он осознал, что что-то сделало всех в этом городе сумасшедшими.

НЕ СУМАСШЕДШИМИ. РАСЦВЕТШИМИ В ИСТИНЕ, РЕАЛЬНОЙ ИСТИНЕ.

Он проигнорировал это; он должен был. Почему же тогда я не сошел с ума?

ТЫ ИЩУЩИЙ, — пришел ответ.

Пустым взглядом он посмотрел вдоль улицы. Он не чувствовал себя сумасшедшим, он чувствовал себя прекрасно. Так почему же он слышит голоса?

АХ, ДА, — услышал он. — ПРОПИТАНИЕ!

Было ли это действительно безумие, или это чрезмерная восприимчивость кажется голосом, чтобы он сделал вывод? Все его дискуссии об истине, и о том, что есть истина на самом деле, исключали один очень важный фактор. Может быть, правда была изменчивая. Как философия, искусство, технологии — как жизнь, сама по себе — возможно, старые истины умерли и были заменены новыми.