— «Страсть», — сказал он. — Один из моих любимых романсов бессмертного Фишера.

Он запел сначала медленно и задумчиво «Я мечтаю только о ней одной, о ней одной, о ней одной» сильным, исполненным чувства баритоном. В «Алказаре» воцарилась тишина. Зал замер. Зрители затихли, зачарованные волшебством этого голоса. Невозможно было понять, как этот человек преобразил классический минорный романс Фишера о безответной любви в произведение, которое никого не оставило равнодушным. Однако это было столь же реально, как инструмент, на котором он себе аккомпанировал.

После «Страсти» он исполнил «Вернись» — медленный вальс с жалобным припевом: «Вернись, мое сердце, счастье покинуло меня. Вернись, мое сердце, вернись». Затем он с улыбкой спел «Моя знакомая блондинка», и «Алказар» взорвался аплодисментами. Певец прижал руку к сердцу и раскланялся: он выглядел безупречно в своем темном костюме, застегнутом на все пуговицы жилете с продетой в петлю золотой цепочкой от часов.

Строгость костюма и белоснежная рубашка выгодно подчеркивали его короткие темные аккуратно уложенные волосы.

Ева и Луиза сидели слишком далеко, так что не могли отчетливо видеть лицо молодого человека, но смотрели на него во все глаза. Публика трижды вызывала певца на бис, окончательно отпустив его лишь тогда, когда оркестр заиграл польку, а на сцену выбежали рабочие, выкатившие фортепиано за кулисы.

— Вот теперь, мадемуазель Ева, даже я готова признаться, что прийти сюда стоило. Должна сказать, что это незабываемо, да… — убежденно произнесла Луиза и, желая проверить действие своих слов, повернулась к девушке. Место Евы пустовало. — Ева! — воскликнула потрясенная Луиза, но тут объявили антракт, и зрители заполнили проходы, спеша подышать свежим воздухом перед началом второго действия.

Ева пронеслась по проходу между рядами, переполненная энтузиазмом и решимостью. Она не испытала никаких сомнений, когда очутилась перед дверью, ведущей за кулисы. В вестибюле показались первые зрители. Ева еще раз заглянула в программку, нашла нужное имя, толкнула дверь и, посмотрев, не может ли кто-нибудь ей помочь, направилась к приятному мужчине с папкой в руках.

— Меня ждет месье Марэ. Вы не могли бы сказать, где находится его гримерная? — Сама того не подозревая, Ева заговорила светским тоном тетушки Мари-Франс.

— Пожалуйста, вторая дверь налево, мадам… Ах, простите, мадемуазель?

— Это вас не касается, месье, — ответила Ева, почему-то точно поняв, что эти слова убедят незнакомца в ее праве находиться за кулисами.

Она постучала в указанную ей дверь.

— Войдите, — отозвался Ален Марэ. Влетев в гримерную, Ева остановилась как вкопанная. Дверь захлопнулась. Певец стоял спиной к ней, обнаженный по пояс, и вытирал шею маленьким полотенцем. Его пиджак, жилет, галстук и влажная от пота рубашка валялись на стуле рядом с туалетным столиком.

— Жюль, брось мне нормальное полотенце. Еще один вызов на бис, и я бы растаял в этой парилке. Боже, Дижон — настоящая баня… Дирекции следовало бы платить нам двойную ставку за такие условия работы.

— Месье, вы были неподражаемы! — пролепетала Ева, потупившись.

Марэ повернулся и хмыкнул от удивления. Достав полотенце побольше, он как ни в чем не бывало продолжал вытирать пот. Ева едва посмела поднять на него глаза: лишь дверь за спиной помешала ей упасть, когда она увидела его голую мускулистую грудь, заросшую темными волосами. Подняв руку так, что девушка разглядела клочок темных волос под мышкой, Марэ снова энергично заработал полотенцем. Ева никогда не видела обнаженной мужской груди: даже в жаркие дни рабочие в Дижоне ходили по улицам в рубахах.