– А Карен? – спросил я.

– Ну, принимая во внимание ее состояние, все неплохо. Роды в сентябре, будут делать кесарево сечение.

Мысль об аборте пронеслась у меня в мозгу, но тотчас же исчезла. Нет. Этот ребенок должен появиться на свет.

– Ричард, – сказал отец, – если об этом станет известно, журналисты сожрут тебя, как змея мышь. Вы с Карен превратитесь в клоунов в дешевом балагане.

– Ты должен сделать так, – вслед за отцом повторила мама, – чтобы никто, даже друзья, ничего не знали. Мы на этом настаиваем. Через несколько месяцев, когда внешние признаки скрыть будет невозможно, мы объявим, что у Карен проблемы с дыханием и к ней никого не пускают.

– А если она проснется? – зачем-то спросил я и по взглядам родителей понял бессмысленность этого вопроса. – А… а кто будет заботиться о ребенке? – Я мысленно представил себе, что держу на руках спеленутого младенца. В голове неотчетливо всплыло слово «свивальник».

– Миссис Мак-Нил (ни фига себе!) с готовностью вызвалась его растить. Мы тоже были бы рады взять малыша к себе, но она настаивала на своем особом праве. Разумеется, мы возьмем на себя часть расходов; тебе, кстати, тоже придется это учитывать, когда начнешь работать. Ричард, ты теперь отец, и у тебя будут соответствующие обязанности. Но учти, до тех пор, пока все не утрясется и не забудется, ребенок будет числиться кем-нибудь из двоюродных «племянников» или «племянниц» Мак-Нилов, взятых в семью на воспитание после случившейся трагедии.

– У ребенка будет их фамилия?

– Да. А что – тебе это не нравится? – спросил отец.

– Ну… – Я был слишком потрясен, чтобы дать связный ответ.

Спокойствие не раз выручало родителей в жизни: самые сногсшибательные новости они встречали невозмутимо, трезво и немногословно. Я еще толком не переварил само известие, так что дальнейшее обсуждение деталей можно было смело оставить на потом.

– А ребенок, он будет… нормальным? – спросил я. – Мозг там, способность думать?…

– До этого еще далеко, сынок, – сказала мама. – Вот когда придет время, тогда и подумаем.

Семидесятые кончились. С ними ушли покой и мягкость. Больше нельзя было прикидываться простодушным. Нас закрутил водоворот все ускоряющегося времени. «Хонду» Карен продали. Ее одежду, косметику, детские игрушки и дневники распихали по коробкам и сложили в пыльный чулан под черной лестницей дома ее родителей. Карен постепенно стиралась из памяти знакомых. Она уже была не личностью, скорее – образом: кто-то, если не что-то, спящий где-то, в какой-то комнате… Где же она? Да так… где-то, думаем мы.

Последние месяцы школы проплыли словно широкая, неторопливо текущая река остывающего какао. Бесцеремонное декабрьско-январское разглядывание со стороны одноклассников прекратилось, но все равно я время от времени ловил на себе осуждающий или сочувствующий взгляд, а то и слышал за спиной сдавленный смешок. Мы впятером превратились в беззащитные перед всеобщим интересом достопримечательности. Когда мы шли к стоянке, ребята шеи сворачивали, провожая нас взглядами. С их точки зрения, мы не многим отличались от убийц, по какой-то причине все еще разгуливающих на свободе. Порой мне казалось, что они ничуть бы не удивились, ворвись мы в бар ближайшего клуба, хлебни по глотку бурбона, разгроми всю мебель, испиши все стены проклятиями и ругательствами, причем – собачьей кровью.

В будние дни я частенько уходил с уроков; мне нравилось сидеть на траве под кедрами за пожарной частью, где я мог бездельничать, курить, резать перочинным ножом тонкие веточки и думать – думать о ребенке, о Карен, о том, что она тогда увидела.