Конечно, Филипп, по чьей настоятельной просьбе и был заложен Фарингдон, гневался из-за того, что, несмотря на все его призывы, отец предоставил гарнизону крепости самостоятельно решать свою участь. Но разве этого достаточно, чтобы поднять меч против родного отца, своей плоти и крови? Однако, каковы бы ни были мотивы его действий, Филипп поступил именно так, и сейчас Хью держал в руках список первых жертв случившегося. Тридцать молодых людей хорошего происхождения оказались в неволе у приверженцев короля. В лучшем случае им предстояло выйти на свободу, заплатив нешуточный выкуп, в худшем — если они попали в руки личных врагов или не имели достаточных средств — томиться в заточении невесть сколько времени.

Писец Роберта Бомона указал, если это было известно, кто из захваченных у кого находился в плену, и особо отметил тех, кого уже выкупили родственники. Однако же за освобождение воина из достойного рода могли запросить очень дорого, и не у всех имелись такие деньги. Возможно, некоторым честолюбивым, но не богатым приверженцам императрицы, не имеющим ни особых заслуг, ни влиятельных отцов или покровителей, придется чахнуть в мрачных подземельях вражеских замков, если только на намечающейся встрече в Ковентри не вспомнят о судьбе пленников и не придут по этому вопросу к какому-нибудь разумному соглашению.

В самом конце списка Хью неожиданно для себя обнаружил знакомое имя.

«Оливье Британец. Был обезоружен и захвачен в плен, но кто его держит и где, до сих пор неизвестно. Выкупа за него никто не запрашивал. Лоран Д'Анже справлялся о нем, но безрезультатно».

Дочитав письма, Хью без промедления отправился через город в монастырь, дабы обсудить с аббатом Радульфусом шансы осуществления неожиданно появившейся надежды на прекращение тянувшейся уже восемь лет кровавой усобицы. Пока трудно было сказать, пригласят ли епископы в Ковентри и представителей монашества, — отношения между белым и черным духовенством не отличались особой сердечностью, хотя Роже де Клинтон, несомненно, знал и уважал аббата из Шрусбери. Но будет Радульфус приглашен в Ковентри или нет, ему следовало быть в курсе событий, дабы иметь возможность действовать сообразно обстоятельствам. Но в аббатстве Святых Петра и Павла был еще один человек, имевший несомненное право узнать, о чем сообщил Роберт Бомон.

Брат Кадфаэль стоял посреди обнесенного изгородью садика, задумчиво оглядывая свои владения, которым осень придала особый, неповторимый облик. Почти все листья опали, и темные стебли растений походили на тонкие пальцы, судорожно пытающиеся удержать хотя бы память о прошедшем лете. Царившие здесь в пору цветения ароматы душистых трав и цветов слились ныне в один — запах собранного урожая, по-своему приятный, но отдававший горечью и тем словно напоминавший о неизбежности старения и увядания. Еще не настали холода, и меланхолические краски ноября оживляло золото опавших листьев и янтарные блики косо падавших лучей солнца. Уже убрали на чердаки яблоки, обмолотили зерно, сметали в стога сено и овец выгнали пастись на стерню. Сейчас, на пороге зимы, пришло самое время оглядеться и удостовериться, что все сделано как надо.

Никогда прежде Кадфаэль не ощущал так остро особую суть ноября, несущего с собой приглушенную грусть зрелости и близящегося заката.

Время движется не по прямой, а по спирали, мир и человек вновь и вновь возвращаются к собственным истокам — к той тайне, в которой они зародились и где вновь и вновь рождаются и новые времена, и новые поколения.

«Старикам свойственно верить в восход новой жизни, — подумал Кадфаэль, — но у них самих впереди только закат. Может быть, Всевышний напоминает о том, что и в моей жизни наступил ноябрь? Что ж, коли так, стоит ли роптать? Ноябрю присущи своя красота и радость, ибо урожай собран, ссыпан в амбары, а семя будущего урожая брошено в землю.