Явившись в приорат, Кадфаэль попросил соломенный тюфяк и место в общей спальне странноприимного дома, пояснив, что ему не пристало пребывать среди братии, ибо на него наложена епитимья, каковая будет снята лишь по окончании покаянного паломничества. Это было близко к правде настолько, насколько он мог себе позволить. Брат — попечитель странноприимного дома, человек учтивый, ни возражать, ни задавать лишних вопросов не стал. Предложив новоприбывшему, если он хочет, исповедаться и причаститься, он ушел, а Кадфаэль отвел лошадь на конюшню, напоил, вычистил и задал ей корму. Вечерню и повечерие он отстоял в укромном уголке нефа, из которого, однако, был хорошо виден алтарь. От церкви он пока еще отлучен не был, но на протяжении всей службы ощущал гнетущую пустоту. Гнетущую физически, словно тяжкая ноша.

К полудню следующего дня Кадфаэль добрался до лесов, обступивших долину Глостера. Здесь, в центральных графствах Англии, леса были густы и богаты дичью. И где-то здесь, в этих щедрых охотничьих угодьях, Филипп Фицроберт устроил охоту на человека. Охоту, в результате которой Эрмина, отважная Эрмина, лишилась не только мужа, но и брата.

Монах оставил Тьюксбери по правую руку, направляясь в сторону Глостера самой прямой дорогой — той, по которой, надо полагать, недавно проехала императрица со свитой. Леса обрамляли широкие, ровные дороги. У поворота, в густых зарослях — так говорил гонец. Путешествие близилось к концу, и императрица, наверное, приказала ехать побыстрее, чтобы поспеть до темноты. Колонна растянулась, арьергард малость поотстал, и нападавшим, ударившим с обеих сторон, легко удалось отсечь и пленить одного человека. Где-то здесь все это и случилось, но за две ночи наверняка исчезли даже следы, оставленные конным отрядом. С южной стороны дороги сквозь деревья пробивался свет — за полоской леса показалась прогалина. Кто-то облюбовал это местечко, расчистил и раскорчевал для себя участок да здесь и поселился. В тени деревьев стояла окруженная дощатым забором хижина, а чуть поодаль виднелся хлев, откуда доносилось мычание коровы. Хозяин дома, ковырявшийся в земле, заслышав неторопливый цокот копыт, выпрямился и опасливо глянул на дорогу, крепко сжимая в руке лопату. При виде бенедиктинской рясы он облегченно вздохнул и, когда Кадфаэль подъехал примерно на дюжину ярдов, сердечно приветствовал его:

— Добрый день, брат.

— Да благословит Господь твои труды, — отозвался Кадфаэль и, повернув лошадь в просвет между деревьями, подъехал поближе.

Земледелец отложил лопату в сторону и отряхнул руки. Судя по всему, он был не прочь оторваться от своей работы да посудачить о том о сем с проезжим, благо тот монах, а стало быть, не опасен.

Коренастый, плотно сбитый мужчина с морщинистым, будто грецкий орех, загорелым лицом и острыми голубыми глазами, видимо, жил на своей заимке один — ни из хижины, ни из сада не доносилось человеческих голосов.

— Ты, я гляжу, живешь тут настоящим отшельником, — заметил Кадфаэль. — Неужто порой не тоскуешь без компании?

— Нет, брат, мне в одиночку милее. Ну а коли все-таки заскучаю, так у меня сын есть. Он женат и живет в Хардинге, всего-то в миле отсюда. То я к нему наведаюсь, то он ко мне, да и внучата меня по святым праздникам навещают. Так что я не совсем без компании, ну а на людях жить — это не по мне. А ты, брат, далеко ли путь держишь? Скоро ведь стемнеет?

— Небось в Дирхэрсте для меня найдется ночлег, — добродушно отозвался Кадфаэль. — А неужели, приятель, у тебя не бывает хлопот с теми молодцами, что тоже прячутся по лесам, но совсем по другой причине?

— Я живу трудом своих рук, — доверительно ответил поселянин, — и мой скромный достаток для разбойников не добыча. Тем паче по дороге частенько ездят люди, у которых есть чем поживиться.