Из Систово поручику надлежало заехать в Тырново на врачебный осмотр — и снова в ополчение.

Чем ближе отъезд, тем грустнее на душе у Стояна. Даже в Петербурге, в графском особняке, не было поручику Узунову так тепло, как в доме у тётушки Параскевы.

По утрам тётушка собственноручно вносила в комнату Стояна кружку парного козьего молока, сладкого и жирного.

— Пей, сынок, — говорила болгарка ласково, — оно полезное.

Теперь Стоян знал: тётушка Параскева не такая старая, как показалось ему сначала, ей было чуть больше пятидесяти. Жизнь согнула её, избороздила глубокими морщинами лицо и руки, а волосы щедро осыпала сединой…

Узунов ходил из комнаты в комнату, где всё было чисто и просто, на окошках стояли цветы в глиняных горшках, а на полу разбросаны цветные домотканые коврики. На кухне пахло жареным луком, овощами и специями, которыми Светозара сдабривала еду, а в горнице и спаленке стоял дух высушенных цветов и трав.

Светозара заботливо ухаживала за Стояном, кормила чорбой и кебабом, брынзой и солёным перцем и ещё другими болгарскими блюдами.

Говорила, улыбаясь:

— Ешь, поправляйся.

Выросший в особняке бабушки Росицы, где царил строгий этикет, жизнь в доме тётушки Параскевы Стоян воспринял всей душой. Даже за столом здесь обходились так непринуждённо, что в первые дни это напоминало ему трапезы в людской.

После обеда Светозара водила Стояна по Систово, знакомила с городскими достопримечательностями, каких здесь, к удивлению, оказалось не так уж мало.

Однажды, гуляя, они выбрались за город. Тропинка привела их к монастырю. Стены его полуразрушены, и сам монастырь пребывал в запустении. За невысокой оградой каменные строения. Нижняя часть их утонула в бурьяне-сухостое. В дальнем углу монастырского двора буйные заросли боярышника и кизила с почти опавшей листвой.

— Во имя святой троицы, — перекрестилась Светозара. — Турки притесняли нашу веру, — сказала она задумчиво, и печальные глаза её наполнились слезами. — Пойдём отсюда, мне больно видеть это… Знаешь, Стоян, моя мама больше всего боялась, что османы возьмут меня в гарем.

— А если я тебя заберу в Россию, она не станет возражать?

Светозара постаралась свести всё к шутке:

— Но московцы не враги, и у них нет гаремов.

«Она не замечает моей любви», — подумал Узунов, и чем ближе день его отъезда, тем назойливее овладевала им эта мысль. Наконец Стоян решился. В то утро, когда он складывал свои вещи и в комнату вошла Светозара, Узунов, подвинув дорожный баул, подошёл к ней, взял за руку:

— Я люблю тебя, Светозара, слышишь?

Она растерянно смотрела на него.

— Я написал бабушке Росице, прося её согласия на наш брак. Закончится война, я увезу тебя в Петербург. Согласишься ли?

В голубых глазах Светозары блеснули слёзы.

— Да, — прошептала она.

— А тётушка Параскева не будет против?

— Ты нравишься ей. Но примет ли меня твоя бабушка Росица?

— Она болгарка из бедного крестьянского рода, и графиней её сделал дед…

Вечером Стоян сказал обо всём тётушке Параскеве. Пожилая женщина села на скамеечку и, положив натруженные руки под передник, ответила тихо:

— Пусть Бог поможет вам, дети, а чему бывать, того не миновать. Лишь бы Болгария была свободной, и вы смогли хоть иногда навещать меня и привозить внуков. Они должны знать, у них две родины — Россия и Болгария. Ты, Светозара, научишь их нашему языку, чтобы я могла понимать, о чём говорят мои внуки.

В Тырново, в штабе Балканского отряда, поручика Узунова дожидались два письма, одно из Петербурга — от бабушки, второе из Кавказской армии — от брата Василька.