Последнее было сказано почти с умилением и подкупило сердце принца. Франц сделал молодому поляку знак, и оба уселись на мраморном бортике фонтана. До них добрызгивала вода.

– Вам действительно так плохо живется? Что они делают, эти русские?

Мориц поднял на принца совершенно несчастные глаза.

– Мы их ненавидим. Что бы они ни делали. Просто мерзость. Я не знаю, как объяснить.

Не надо объяснять. Затяжной приступ взаимного отторжения, как часто случается у народов, веками живущих бок о бок, но не становящихся одним целым. Этим двум помешала вера.

– Вы католик? – спросил Франц у графа Потоцкого.

– Да.

– Верите?

– Я француз.

Хороший ответ. Все сразу ставит на свои места. Кровь Талейранов, епископов Перигор, мешает обскурантизму.

– А ваша матушка?

– О, она весьма религиозна. Как все польки. Впрочем, тоже на французский манер.

Что значили последние слова, Францу вскоре предстояло узнать. А пока он протянул Морицу руку, приглашая следовать за собой на прогулке.

– Вы единственный, кто не стал от меня ничего требовать, – сказал принц, – не стал настаивать. А когда я не дал ответа сразу – проклинать меня за жестокосердие.

Потоцкий улыбнулся как то растерянно.

– Но ведь вы не должны были сразу… И какое вам, в сущности, дело до нас… Просто я думал, вам станет жаль моих соотечественников…

«В кои то веки повезло встретить хорошего, без задних мыслей человека, – кивнул сам себе Франц. – Его, наверное, мать заставила. А сам он явно не из тех, кто легко распоряжается чужой судьбой. Большая редкость. Не так уж дурно было бы с ним подружиться».

* * *

19 апреля 1829 года. Шенбрунн

У католиков закончился Великий пост, и в ознаменование этого счастливого события балы в Вене грянули с особым размахом. Как дружные весенние воды. Императорский двор не мог ударить в грязь лицом. Праздника в загородной резиденции ждали с особым нетерпением, потому что он отмечал для горожан отъезд знати на дачи. А к этому моменту приурочивались широкие закупки съестного, потому и пекари колбасники не сидели без дела, предвкушая барыши.

Дамы чаяли других удовольствий. Для них принарядиться по летнему – многое значит. Никаких темных тонов, цветы только живые, ткани настолько легкие, насколько позволяют приличия. Графине Фикельмон предстояло облачиться в серебристо розовое муаровое платье. Единственное украшение – брошь с камеей. Горничная завила ей волосы и подняла их черепаховым гребнем, сделав на макушке большой узел. Дарья взяла бумажный веер и записную книжку на ленточке. Готова.

Шарль Луи зашел за супругой. Подали карету. До Шенбрунна не меньше сорока минут. В дороге молчали. Графиня попыталась было:

– Как тебе разговор у канцлера?

Но Фикельмон поморщился.

– Все без нас решено. Хотя, – он помедлил, – эти игры могут только погубить мальчика.

Когда карета остановилась и лакеи открыли двери, солнце стояло в зените. День сиял. Пришлось даже зажмуриться. В Вене никто не предается развлечениям на ночь глядя. Экипажи делали почетный круг по часовой стрелке мимо двух клумб, засаженных розовыми кустами, и уезжали на каретный двор. Нарядные пары следовали к Майдлинским воротам. Именно возле них и были распахнуты высокие двери, куда текла толпа приглашенных.

Шарль Луи сделал супруге знак, и они с вереницей других гостей двинулись по лестнице вверх. Уже играла музыка. Легкие экосезы – то, что надо, пока публика собирается. Еще никто не танцевал. Все чинно слонялись по Малой Галерее и делали вид, будто рассматривают расписной плафон на потолке. Он был многофигурен и сложен, ибо каждый персонаж олицетворял то Справедливость, то Гений, то Снисхождение, то Величие империи.