– Ну и хорошо. Здорово, если после меня на острове хоть что нибудь да останется!

– Выспись как следует, – говорит он.

– Ладно, – говорю я. И засыпаю почти мгновенно.

* * *

Когда исчезла наша левая нога, мы все как один теряли равновесие и не знали, как справиться с собственным телом. Но теперь, когда наши тела должны были исчезнуть уже целиком, людям и в голову не приходило как то сильно расстраиваться. Чем меньше у тела частей, тем оно цельнее и собраннее, да и лучше вписывается в географию нашего острова, испещренного дырами да пустотами вдоль и поперек. И в этих пустотах наши тела танцевали легко, как клубочки сухой травы, перекатываемые ветром по старому лугу.

Дон больше не мог прыгать и сбивать с веток снег, но находил другие развлечения для оставшихся у него передней левой лапы, челюстей, уха и хвоста. Укладываясь спать, он сворачивался клубочком и по привычке еще пытался положить голову на задние лапы. Заметив, что там ничего нет, он иногда удивлялся, но, как правило, тут же забывал об этом, подтягивал к себе одеяло и использовал его как подушку.

Постепенно по всему острову растекалась все более плотная тишина. Отчасти в этом был виноват роковой дисбаланс: старые вещи исчезают чаще и быстрее, а новшества создаются реже и медленнее. Никто уже не залатывал на дорогах ямы и дыры, оставшиеся после землетрясения. Рестораны, кинотеатры и городские парки пришли в запустение. Стало меньше поездов, а паром наконец то полностью ушел под воду.

Из немногих удачных «новшеств» всем запомнились миниатюрные редьки и кресс салаты, которые можно выращивать хоть на подоконнике, шерстяные свитера и пледы, вязанные старушками с бывшей ткацкой фабрики, а также запас топлива, привезенный в огромных грузовых цистернах непонятно откуда. Впрочем, главным «новшеством» оставался все таки снег, который сыпал уже не переставая. Признаков того, что исчезнет снег, вроде пока не замечалось.

Иногда я думала: как же удачно, что старик скончался до того, как исчезло тело. Ведь теперь я хотя бы могу вспоминать, как он держал мою руку в своей…

За свою долгую жизнь старик, конечно, много чего потерял. Но мне почему то казалось, что умереть, не потеряв еще и своего тела, все же лучше, чем ждать очередного исчезновения. Тогда, на металлической тележке в больнице, его тело выглядело твердым и холодным, но в руках, плечах, груди и ногах еще проступали те деликатность и сила, с которыми он защищал и меня, и R.

Но, конечно, по большому счету, порядок исчезновений – что сгинуло раньше, а что позже – большого значения не имел. Ведь однажды, наверное, исчезнет вообще все на свете.

Дни ползли монотонно и без особых событий. Я ходила на работу. Печатала левой рукой. Гуляла с Доном. Готовила нехитрую еду. В ясные дни проветривала во дворе постели. Ну, а ночи проводила с R в убежище. Никаких других важных дел сейчас уже и не вспомню.

Спускаться по стремянке в убежище становилось все труднее. Теперь я уже просто вставала на верхней ступеньке, громко кричала и прыгала вниз, а R всегда мастерски ловил меня в свои объятия.

Но как бы крепко мы ни прижимались друг к другу в постели, мы не могли изменить того, что дистанция между нами росла чуть ли не с каждым днем. Начиная с того, что даже наши тела являли полную противоположность друг другу: его, такое симметричное, живое и сильное, и мое, тщедушное, слабое и безвольное. Но он все равно постоянно старался обнимать меня или просто держать поближе к себе. Когда я смотрела, как энергично и ловко он делает зарядку – машет обеими руками, вертит шеей, приседает, – мне становилось грустно до слез.

– Ну что ты! Не о чем плакать… – утешал меня он, утирая слезы с моих щек. И я думала, как же здорово, что щеки у меня пока не исчезли.