A Sainte-Beuve

(Жестокое искусство, которое при рождении дано мне Демоном,

Чтобы преобразить страдание в истинное сладострастие,

Чтобы боль истекала кровью, бередить свою рану.)

Повинуясь этому Демону сладострастия, Бодлер причисляет себя к тем, кто отдается магии «сладострастия в страдании»:

Tous les etres aimés

Sont des vases de fiel qu’on boit les yeux fermés,

Et leur coeur transpersé que la douleur allèche

Expire chaque jour en bénissant sa flèche.

A Sainte-Beuve

(Любимое существо –

Это сосуд с горьким напитком (букв.: с желчью),

который пьешь, закрыв глаза,

А его раненое сердце, завороженное болью,

Умирает день за днем, благословляя стрелу.)

Стихотворение можно прочесть как некую декларацию о выборе поэтического лейтмотива – культивируемого, лелеемого страдания, и лейтмотивом этим действительно пронизано творчество поэта в целом, а особенно настойчиво он акцентируется в целой серии «Сплинов», в «L’Héautontimorouménos», в «Алхимии страдания» и многих других. Подобный выбор трудно не счесть довольно рискованным, если не сказать экстравагантным, даже если в реальной личной жизни поэта были побуждающие к нему причины, но Бодлер настаивает на нем, обосновывая тем, что, будучи отлитым в поэтическую форму, страдание исцеляет и умиротворяет душу. К этой мысли о волшебной силе «странной» красоты он многократно возвращается в своих статьях о литературе, особенно в связи с творчеством Эдгара По и Теофиля Готье.

Под знаком «странной красоты» могут быть поняты и бодлеровские поиски смысла в алкоголе или наркотиках, и его интерес к осуждаемым общественной моралью и потому запретным видам любви. Игнорируя при этом общепринятые моральные постулаты, он ставит целью вовсе не легитимизацию того, что считается безнравственным и недозволенным, а всего лишь вторжение в мир, отринутый ревнителями благонравия, своего рода эксперимент, погружение в сферу запретного, чтобы судить о нем не a priori, а на основе непосредственного знания. Отсюда множество шокирующих зарисовок в «Цветах зла» и в цикле поэтических миниатюр «Парижский сплин», его стихотворения об «окаянных женщинах» и первоначальное намерение дать своему поэтическому сборнику название «Лесбиянки», отсюда и более чем внимательное чтение «Исповеди англичанина-опиомана» (1822) Томаса Де Квинси, которого Бодлер обильно цитирует в своем трактате «Искусственный рай». В этом ключе атрибутов «странной» красоты современной жизни поэт воспринимает и такое явление, как дендизм: «…денди – высшее воплощение идеи прекрасного, перенесенное в действительность» («…le dandy, suprème incarnation de l’idée du beau transportée dans la vie matérielle»), – пишет он в «Новых заметках об Эдгаре По»122.

Итак, странная, даже шокирующая красота была для Бодлера принципиальной эстетической установкой, исполненной метафизического смысла. Другая и, возможно, главная из граней такой красоты – в том, какими видятся поэту его современники, каждый в своем индивидуальном личностном проявлении. Индивидуальное своеобразие в крайнем выражении (а это особенно значимо для Бодлера) представляется ему не просто отличием от банального, но намеренным и почти агрессивным противостоянием общепринятому; особенное, оригинальное также вписывается в ряд странного, дерзко вызывающего, причудливого и даже экстравагантного, эпатирующего. Личность, отмеченная такого рода индивидуальностью, привлекает своей незаурядностью и выставляемым напоказ стремлением отмежеваться от тривиального во всем – в образе жизни, идеях, пристрастиях, увлечениях, манере одеваться, привычках, круге общения.