— Когда я приехал на следующий день после того, как она сбежала, ваш парень сказал, что она взяла свои лучшие украшения.

— Да. — Украшения, которые были теперь в колодце.

— Когда я спросил, могла ли она забрать какие-нибудь деньги, вы упомянули двести долларов. Верно?

Ах, да. Вымышленные деньги Арлетт, которые она якобы взяла из моего комода.

— Верно.

Он кивнул.

— Ну, вот видите. Немного украшений и немного денег. Это объясняет все, разве нет?

— Я не понимаю…

— Поскольку вы не смотрите на это с точки зрения шерифа. Она была ограблена на дороге, вот и все. Какой-то мерзавец заметил женщину, путешествующую автостопом между Хемингфорд и Лайм Биска, подобрал ее, убил ее, забрал деньги и драгоценности, а затем отнес тело достаточно далеко в ближайшее поле, чтобы оно не было заметно с дороги.

По его вытянутому лицу я видел, он считал, что она, вероятно, была не только ограблена но и изнасилована, и мне повезло, что от нее мало чего осталось, чтобы сказать наверняка.

— Тогда, это вероятно она, — сказал я, и как-то смог сохранить серьезный вид, пока он не ушел. Потом я перевернулся, и хотя я ударился своей культей при этом, я начал смеяться. Я уткнул лицо в свою подушку, но даже это не заглушило звук. Когда медсестра — старая уродливая баба — вошла и увидела, что слезы струятся по моему лицу, она предположила (делая дураками и вас и меня), что я плакал. Она смягчилась, что я считал почти невозможным, и дала мне дополнительную таблетку морфия. Я был, в конце концов, скорбящем мужем и лишенным ребенка отцом. Я заслужил покой.

И знаете, почему я смеялся? Из-за того, что это была сказанная из лучших побуждений глупость Джонса? Случайное появление мертвой женщины бродяги, которая, скорее всего, была убита ее попутчиком, пока они были пьяны? И это тоже, но в основном это была обувь. Фермер остановился, чтобы посмотреть из-за чего дрались койоты, только потому, что увидел женскую лакированную обувь в канаве. Но когда шериф Джонс спросил об обуви в тот день прошлым летом, я сказал ему, что Арлетт ушла в парусиновых туфлях. Идиот забыл.

И он так и не вспомнил.

Когда я вернулся на ферму, почти весь мой домашний скот был мертв. Единственной выжившей, была Ахелоя, которая смотрела на меня укоризненными, голодными глазами и печально мычала. Я накормил ее с такой любовью, как только можно накормить домашнее животное, и действительно, это все, чем она была. Чем еще вы назвали бы животное, которое больше не может вносить свой вклад в пропитание семьи?

Было время, когда Харлан, со своей женой, мог бы позаботиться о моем хозяйстве, в то время как я был в больнице; поскольку наши владения были по соседству. Но даже после того, как жалобное мычание моих умирающих коров, начало доноситься через поля до него, пока он сидел за своим ужином, он не пришел. Будь я на его месте, вероятно, поступил также. В глазах Харла Коттери (и всего мира), мой сын не только погубил его дочь; он последовал за ней к тому, что должно было быть местом убежища, увез ее, и вынудил ее стать преступником. Как это дело о Влюбленных Бандитах должно быть, разъедало ее отца! Как кислота! Ха!

На следующей неделе — когда рождественские украшения появились в сельских домах, и вдоль Мэйн-Стрит в Хемингфорд Хоум — шериф Джонс снова приехал на ферму. Один взгляд на его лицо сказал мне, какие были его новости, и я начал качать головой.

— Нет. Достаточно. Я не допущу этого. С меня хватит. Уходите.

Я возвратился в дом и попытался закрыть дверь, но я был слабым и одноруким, и он достаточно легко попал внутрь.

— Крепись, Уилф, — сказал он. — Ты справишься с этим.

Как будто он знал, о чем говорил.

Он заглянул в шкаф с декоративной керамической глиняной кружкой пива на нем, нашел мою, к сожалению, почти пустую бутылку виски, вылил последний глоток в глиняную кружку, и вручил ее мне.