— Пап, ей достаточно, — сказал Генри, не одобрительно словно пастор. Над нами, первые звезды подмигивали на всем протяжении необъятной плоской пустоты, которую я любил всю свою жизнь.

— Ну, не знаю, — сказал я. — Истина в вине, вот, что сказал Плиний Старший… в одной из тех книг, над которой твоя мать, всегда глумилась.

— Держит плуг весь день, нос в книге всю ночь, — сказала Арлетт. — Кроме тех случаев, когда у него есть кое-что еще во мне.

— Мама!

— Мама! — передразнила она, затем подняла бокал в направлении фермы Харлана Коттери, хотя она была слишком далеко от нас, чтобы увидеть огни. Мы, вряд ли увидели бы их, будь она даже на милю ближе, теперь, когда кукуруза была высоко. Когда лето приходит в Небраску, каждый сельский дом становится кораблем, плывущим в огромном зеленом океане. — Вон, Шеннон Коттери и ее совершенно юные груди, и если мой сын не знает цвета ее сосков, он болван.

Мой сын не ответил на это, но то, что я увидел на его мрачном лице, порадовало Заговорщика.

Она повернулась к Генри, схватила его руку, и пролила вино на его запястье. Игнорируя его легкое отвращение и изучая его лицо с внезапной суровостью, она сказала:

— Только смотри, когда вы ляжете с ней в поле или позади сарая, ни проткни ее. — Она сжала свободную руку в кулак, высунула средний палец, затем использовала его, чтобы очертить круг вокруг своей промежности: левое бедро, правое бедро, правая часть живота, пупок, левая часть живота и снова к левому бедру. — Исследуй все, что захочешь, и трись вокруг этого своим малышом, пока он не почувствует себя хорошо и не плюнет, но остерегайся укромного места, чтобы не оказаться запертым на всю свою жизнь, как твои мама с папой.

Он встал и вышел, так и ни обронив ни слова, и я не виню его. Даже для Арлетт, такое поведение было чересчур вульгарным. Должно быть, он видел перед своими глазами ее превращение из матери — сложной женщины, но порой нежной — в дурно пахнущую госпожу из публичного дома, инструктирующую неопытного молодого клиента. Все было достаточно плохо, но он был влюблен в девочку Коттери, и это все усугубляло. Очень молодые люди не могут не возвести свою первую любовь на пьедестал, и если кто-то приходит и плюет на их идеал… даже если это, оказывается, мать…

Я едва расслышал, как хлопнула его дверь. И слабое, но различимое рыдание.

— Ты задела его чувства, — сказал я.

Она высказала мнение, что чувства, как и справедливость, были также последним оплотом слабаков. Затем протянула бокал. Я наполнил его, зная, что утром она не вспомнит ничего из того, что сказала (при условии, что она все еще будет здесь, чтобы поприветствовать утро), и будет отрицать это — яростно — если я расскажу ей. Я видел ее в этом состоянии опьянения прежде, но очень давно.

Мы допили вторую бутылку (она допила), и половину третьей прежде, чем ее подбородок опустился на запятнанную вином грудь, и она начала храпеть. Проникая через сжатое горло, этот храп походил на рычание злой собаки.

Я обнял ее за плечи, просунул руку под ее подмышку, и поднял на ноги. Она бормотала протесты и слабо била по мне зловонной рукой.

— Оста меня в поко. Хочу спа…

— И будешь, — сказал я. — Но в своей постели, а не здесь на веранде.

Я повел ее — спотыкающуюся и похрапывающую, с одним глазом закрытым, а другим слегка приоткрытым — через гостиную.