Этим сумеречным днем, когда солнце встало, а потом снова спустилось за горизонт, Августин искал девочку везде, где она любила бывать. Обычно она зарывалась в спальные мешки, как ленивая кошка, забиралась с ногами в одно из кресел на колесиках, сидела за столом, тыкая отверткой во внутренности сломанного DVD-плеера или пристально глядела через грязные стекла окон на бесконечную цепь Кордильер. Девочки нигде не было видно, однако Августин не волновался. Порой она пряталась, но не убегала далеко и никогда не пропадала надолго. Он разрешал ей иметь свои тайники и секреты. Это казалось справедливым: на станции не было ни кукол, ни книжек с картинками, ни качелей – ни одной вещи, которую девочка могла бы назвать своей. Впрочем – как постоянно напоминал себе Августин, – ему было, по большому счету, наплевать.

* * *

Однажды – это случилось в разгар полярной ночи, после нескольких недель полнейшей тьмы и спустя два месяца после эвакуации – девочка прервала молчание и задала вопрос:

– Скоро рассвет?

Августин впервые что-то услышал из ее уст. Не считая, конечно, зловещего мурлыканья – череды протяжных, трепещущих нот, рождавшихся в глубине ее горла, когда девочка глядела в окно: казалось, она облекала едва уловимые движения пустынного ландшафта в слова на неведомом языке. И вот она наконец заговорила по-настоящему – произнесла пару слов хрипловатым шепотом. Ее голос звучал ниже и тверже, чем ожидал Августин. До этого он сомневался, умеет ли она говорить и знает ли английский, но эти два слова слетели с ее губ совершенно свободно, и выговор был американским – или, возможно, канадским.

– Полярная ночь уже наполовину позади, – ответил ей Августин, ничем не выдавая своего удивления.

Девочка кивнула, точно так же бесстрастно, и продолжила жевать вяленое мясо, которое было у них в тот день на обед. Она держала ломтик обеими руками и отрывала зубами по кусочку, словно хищный детеныш, который учится питаться по-взрослому. Августин передал ей бутылку воды. Он задумался, о чем хотел бы спросить свою маленькую спутницу, и с удивлением понял, что вопросов совсем немного. Прежде всего – как ее зовут.

– Айрис, – произнесла девочка, вглядываясь в сумрак за окном.

– Красивое имя, – отозвался Августин и увидел, как в стекле отразилась хмурая гримаска.

Разве не так он раньше говорил молоденьким девушкам? И разве им не нравились эти слова?

– Кто твои родители? – спросил он немного погодя.

Конечно, он задавал этот вопрос не впервые, но не мог удержаться, чтобы не спросить вновь. Возможно, теперь он наконец раскроет тайну появления девочки и узнает, кто из коллег-ученых – ее родня. Однако Айрис продолжала жевать, не отрывая взгляда от окна. Больше она не проронила ни слова – ни в тот день, ни в следующий.

Со временем Августин начал ценить ее молчание. Девочка была разумным созданием, а разум он ставил превыше всего. Когда он ее нашел, то поначалу ударился в меланхолию и позволил себе много жалоб на судьбу. Тогда он неустанно проверял радиочастоты, надеясь, что за потерянным ребенком скоро вернутся; что из безотрадной тишины вдруг объявятся военные, заберут девочку, – а его, Августина, оставят в покое. И пока он прокручивал в голове все «почему»: почему замолкли приемники, почему ребенка забыли на станции, – Айрис просто смирилась с положением вещей и стала потихоньку осваиваться.