Первый вопрос таков. Будут ли мафусаиловы веки дарованы мне как единственному счастливчику, или этот подарок сделают всем. Если только мне одному — значит, придется наблюдать, как исчезают один за другим любимые люди, мои собственные дети, мои внуки. Если у этих внуков будут собственные дети и внуки, я, конечно, смогу любить их и утешать их при кончине их родителей. Но какою же болью и тоской по ушедшим окрасится эта моя бесконечная старость. До чего это будет кошмарно. И до чего я буду чувствовать себя виноватым, что пережил их.

Если при том моя мудрость будет расти, при убеждении (по процитированной выше формуле) что кругом дураки, как смогу я переносить свое умное бытие в окружении идиотов? Если я буду единственным, кто помнит — в окружении беспамятных, как вынесу интеллектуальное и моральное одиночество?

Может также случиться еще худшее, вполне вероятное: рост моего личного опыта окажется медленнее, чем развитие коллективного интеллекта, и я буду жить со своим скромным выходящим из моды умишком в коллективе молодых, интеллектуально гибких существ.

Еще страшнее вообразить, что свобода от смерти, бесконечная жизнь будут дарованы всем. Мир переполнится столетними дедами (а то и тысячелетними), отбирающими жизненное пространство у новых поколений, и все вокруг предадутся ожесточенной борьбе за блага, struggle for life. О, до чего моим потомкам будет хотеться, чтобы я наконец смотал удочки!

Остается, конечно, возможность освоить другие планеты, но это значит, что либо пошлют в ссылку меня с ровесниками, выгнав на незнакомые пространства Галактики и обрекая на неутолимую ностальгию, либо улетят от нас все юные, оставив Землю старейшинам, невыносимым маразматикам, бесконечно пережевывающим набившие оскомину воспоминания.

Кто гарантирует, что мне не опостылеют даже те вещи, которые в первые сто лет жизни удивляли меня, радовали, казались открытием? Будет ли счастьем тысячное перечитывание «Илиады» или неизмеримое по счету прослушивание «Хорошо темперированного клавира»? Смогу ли я терпеть рассветы, розы, цветущие луга, медовый аромат? Perdrix, perdrix, toujours perdrix…

Начинаю подозревать, что грусть, охватывающая меня при мысли, что смерть лишит меня богатого опыта, — та же грусть, что охватывает при мысли, что при достаточно долгом владении этот богатый опыт, поблеклый и, быть может, заплесневелый, начнет меня тяготить.

Наверное, правильней продолжать в отведенный мне срок закладывать в бутылки записки тем, кто придет и будет жить после нас, а самому спокойно дожидаться той дамы, которую Франциск в свое время называл в лицо Сестрицей Смертью.