Я погоревала, но недолго; надо было думать о куске хлеба, а переводы, которыми я раньше неплохо зарабатывала, стали приносить все меньше и меньше, хотя работала я все больше и больше. Пришлось еще давать уроки немецкого, но как ни трудно мне было, думать о новом замужестве не хотелось. Конечно, случались какие-то романы, вполне мимолетные. В то время всем было не до любви, и мужчинам и женщинам… Когда меня спрашивали, почему такая красивая женщина живет одна, я отвечала: «С меня хватит, я трижды была замужем, и все мои мужья были козлы».

А потом вдруг я влюбилась, до сумасшествия, до отчаяния. Он был известным, даже знаменитым пианистом, невероятной романтической красоты, умным, ироничным, — словом, я видела в нем одни только достоинства. Еще бы: высокий, стройный, с густой гривой седых волос, жгучими черными глазами, великолепный музыкант, интеллектуал, умница. Женщины из-за него сходили с ума. Но… он был алкоголиком. Настоящим, запойным. Когда мы встретились, он не пил уже полтора года, был в прекрасной форме. И очень много гастролировал, из-за чего мы виделись нечасто, но тем упоительнее были эти встречи. А потом он сорвался, запил… И куда что девалось? Он превратился в обычного подзаборника. Я искала и находила его в каких-то жутких компаниях, пыталась лечить, но результатом было лишь то, что он начал пить один, дома, и это было страшнее всего. Мое сердце разрывалось от жалости, и вместе со мной страдала тетушка Лиза, которой я только и могла излить душу, ибо мама и подруги все как одна уговаривали меня бросить Романа и твердили, что его запои не должны быть для меня неожиданностью, что о них давным-давно знает вся Москва, и вообще, у него есть законная жена, она не дает ему развода, вот пусть с ним и возится. Но я была не в состоянии так легко отказаться от своей великой любви. Мне чудилось, что только я смогу его спасти, что я отчасти виновата в его срыве — словом, воображала себя новой декабристкой и готова была на любые подвиги. И я их совершала. Я отыскивала каких-то лекарей-знахарей, петом знаменитых профессоров. Некоторым из них удавалось приводить его в чувство на неделю или даже месяц, а потом все начиналось сначала.

Но вдруг ему стало лучше, начался долгий просвет, он вновь целыми днями сидел за роялем, словно черпая в нем новые силы, а я по мере возможности улаживала его дела, здорово пошатнувшиеся из-за долгого пьянства — короче, трудилась, что называется, в поте лица и даже, встав на уши, поехала с ним на гастроли по странам Бенилюкса и Германии. Не могу передать, какой гордой и счастливой я себя чувствовала, сидя в зрительном зале, когда публика награждала его овациями. Он опять играл изумительно, особенно Шопена, Листа, Дебюсси. Я снова ощущала острую влюбленность в этого ослепительного мужчину и музыканта, напрочь забывая о том, каким он бывал во время запоев.

Он был мне благодарен или делал вид, что благодарен, и, безусловно, нуждался во мне. Но любил ли он меня? Не уверена, что он вообще был способен на настоящую любовь в моем понимании этого слова. Слишком много душевных сил уходило у него на борьбу со своим недугом и на любовь к музыке. Но я готова была смириться со своим третьим местом в его жизни. Однако не ниже! Четвертое меня уже не устраивало, и потому, когда мне его предложили, я категорически отказалась.

Дело было так: мы уже неделю жили в Вене. Он давал там концерты, а потом еще должен был провести мастер-класс, после чего мы собирались две недели отдохнуть в чудесной горной деревушке, где был крошечный уютный отель с прекрасным старым «Бехштейном». То есть перспективы были самые радужные. И вдруг меня вызвали в Москву.