Андрей Константинов. Полукровка. Эхо проклятия
Пролог
«…Ну, вот и все. Теперь можно, наконец, и своими делами заняться», — облегченно подумала она, бросив последний взгляд на удаляющийся поезд. По давней семейной традиции Самсут Матосовна Головина отправила мать и девятилетнего сына к родственникам на Полтавщину. Когда-то так же отправляли и ее. Было уже около восьми, а небо над Петербургом все еще не сменило свою прозрачную синь на бирюзу. Однако некое подобие вечера все-таки опускалось на утомленный жарой город. Его площади и улицы изможденно дышали, словно после тяжкой работы, и сиреневатые тени мягко подкрадывающейся белой ночи обволакивали старые дома, придавая застывшему вокруг каменному миру волшебную таинственность и неизъяснимую прелесть. Ощутив себя совершенно независимой, Самсут решила прогуляться по вечернему Питеру. И хоть она знала, что эта ее независимость кратковременна и обманчива, но уж слишком редко в этой жизни Самсут удавалось принадлежать себе и только себе. Посему остаться одной, хотя бы на пару дней, всегда было для нее настоящим наслаждением, словно была она не тридцатидвухлетней училкой, а школьницей, ненадолго оставленной родителями без присмотра. Впрочем, в последнее время Самсут стала относиться к таким моментам с некоторым подозрением, ибо в глубине души ее поселился опасный червячок сомнения: а нужна ли ей эта свобода вообще? В текучке дел и людей некогда было задумываться, и такое положение вещей отчасти устраивало. А в редкие часы одиночества со дна сознания поднималось слишком много вопросов, ответа на которые она не знала… Свернув с гудящего машинами Загородного, Самсут не спеша направилась по довольно пустынной в этот час Бородинской в сторону Фонтанки. Это лето в каменном мешке началось как-то сразу и вдруг, поразив старожилов непривычной для начала июня теплынью. Неудивительно, что нечасто встречающаяся городская зелень уже успела потерять свой глянец. Впрочем, блекла она скорей не от жары, а от неистребимой пыли и бензиновых выхлопов. Вот и сейчас в двух шагах от Самсут разворачивалась уже привычная картина: черный «мерс» лихо влезал на еще зеленый газон. Зрелище было отвратительным и унизительным одновременно. Самсут никогда не знала ни что делать, ни что чувствовать в такой ситуации. Разумеется, это гнусно, но в глубине сознания шевелилась гаденькая мысль, что все ее праведное возмущение происходит еще и от того, что у самой нее не то что «мерседеса», а и вообще никакой машины нет. «Глупости, — мысленно оборвала она себя. — Ты что, хочешь сказать, что едва только обретешь машину, как сразу начнешь портить все живое вокруг? Ей-богу, мать права, надо все-таки точно уехать куда-нибудь из города, хоть на неделю. Куда-нибудь туда, где никто не полезет колесами на газон… и где перестанут лезть в голову подобные мысли. Это все от усталости, наверное…» Проходя мимо «мерса», она невольно скосила глаза и, разумеется, убедилась в том, что трава под колесами уже необратимо превратилась в противное черное месиво. В голову ей почему-то пришло слово «растление», и Самсут уже привычно хотела пройти поскорее мимо, как вдруг произошло нечто необычное. К открывающему дверцу «мерса» парню решительно направлялся какой-то хлипкий старикан с палочкой. И вот уже старик, не обращая внимания на хромоту, поднял свое жалкое оружие над головой и закричал: — Ара! Что же делаешь, а?! Куда свой драндулет вкатил, зибо?! Посмотри! Парень же, остановившись, спокойно и даже с любопытством рассматривал приближающегося и размахивающего палочкой деда так, словно это было интересное насекомое. — Да я сейчас всю эту твою таратайку разобью, — продолжал меж тем горячиться старик, потрясая палкой уже над самим капотом. — Ты, молокосос проклятый! Кто ты такой?! Я армянин, приехал сюда двадцать пять лет назад. |
