— В лесу! — приглядываясь к Лёнчику, воскликнула пионервожатая. — Кто тебе в лес разрешил? Ты еще, значит, и нарушитель дисциплины! Какой ты после этого звеньевой?!

Лёнчик был изгнан из звеньевых тут же, не вставши в строй. Когда спустя десять минут раздевались на берегу, чтобы идти купаться, Гаракулов, будто бы случайно раздеваясь с ним рядом, сказал с улыбкой победности:

— Получил? Смотри, чуть что, и темную получишь. И ничего никому не будет.

Пристебай его подпрыгивал, снимая штаны, тоже тут, в двух шагах, и тоже улыбался, пытаясь, чтобы улыбка его походила на улыбку Гаракулова.

В довершение всего после обеда на выходе из столовой Лёнчик был остановлен Гринько, у которого было правило во время обеда приходить в столовую и самолично следить за порядком.

— Нехорошо, — сказал Гринько, глядя на него с суровой строгостью и покачивая головой. — Что ж ты выдумываешь. Были у вас выборы. Голосовали же?

— Голосовали, — вынужден был подтвердить Лёнчик.

— Ну вот. Ответственней надо к своим словам относиться. — Гринько взял Лёнчика за плечо и подтолкнул к выходу. — Иди. И больше не выдумывай.

Лёнчик шел в строе, возвращаясь из столовой, и казалось, вся когорта великих — Ленин-Куйбышев-Орджоникидзе-Ворошилов-Грачптицавесенняя — смотрят на него из своего бессмертия с укоризной и порицанием. Он не оправдал их надежд, оказался недостоин их доверия и отныне не мог быть с ними рядом.

Жить в лагере дальше, оставаться здесь было невозможно, невыносимо. Но смена между тем только началась, впереди простирались еще почти три недели. И вдобавок к ней еще одна смена!

Его спас авиамодельный кружок. Утром на следующий день на линейке перед завтраком после поднятия флага было объявлено, что в лагере начинают работать спортивные секции и кружки, записываться после завтрака на выходе из столовой, и Лёнчик, собиравшийся перед сборами в лагерь заниматься в какой-нибудь спортивной секции, неожиданно сам для себя вместо спортивной секции записался в кружок. Листки со спортивными секциями были исписаны до самого низа (фамилия, имя, отряд, год рождения), на листках с кружками — четыре-пять строчек, и вот то, что их было так мало, — это Лёнчика и вдохновило. Ему нужно было сейчас туда, где меньше народа. Он со вчерашнего дня задыхался в той скученности, в которой безвыборно предлагал жить лагерь. И спортивная секция — это, получалось, опять та же скученность. А ему после вчерашнего хотелось словно бы забраться в щель, заползти в нее — и проторчать там, не высовывая носа, до конца срока, что неизбежно предстояло прожить здесь. В слове же «авиа» было еще что-то необыкновенно влекущее, так и притягивало к себе. Сделать своими руками модель самолета и запустить в небо — это, ощущалось, чуть ли не то же самое, что взмыть в небо и полететь самому — будто птица.

На занятия в кружки, согласно лагерному расписанию, полагалось ходить после дневного сна и следовавшего за ним полдника, но через два дня Лёнчик стал смываться в кружок сразу после завтрака. Уходить из расположения отряда без особого разрешения пионервожатой или воспитателя не полагалось, но Лёнчик смывался из отряда на законных основаниях: ему это в качестве исключительного случая было разрешено. Исключительный случай заключался в том, что в конце смены по приказу директора планировался общелагерный показ авиамоделей, и он как особо одаренный авиамоделист требовался в кружке постоянно. Записка с этими словами, адресованная пионервожатой и воспитателю Лёнчикова отряда, была написана руководителем кружка, твердым взрослым, бегущим почерком, увенчана его размашистой взрослой подписью, — усомниться в ее подлинности было невозможно. А она и была подлинной.