— Ай, Лёнчик, ай, Лёнчик! — сказал он затем. Казалось, он давится словами. — А начальник кому, думаешь, служит? Тому начальнику, который над ним. А который над ним, тому, который еще выше. И так до самого верха. А кто этот закон нарушил, тому как раз секир башка.

— А тот, который на самом верху? — с надеждой спросил Лёнчик.

Алексей Васильевич помедлил с ответом. Похоже, Лёнчик задал вопрос, который не был им предусмотрен. Но все же он дал на него ответ.

— А тщеславию своему, — проговорил Алексей Васильевич.

Лёнчику тотчас вспомнилось, как он выступал на советах дружины, и тогда, на обсуждении Сеничкина, в том числе. И в самом деле, было во всем этом тщеславие, да еще сколько! Но верить в то, что говорил Алексей Васильевич, не хотелось.

— Почему вы так считаете? — спросил он, чувствуя себя тем пловцом, который, утопая, хватается за соломинку.

— Потому что я жизни по самую ноздрю хлебнул, — сказал Алексей Васильевич. — Удивляюсь, как не захлебнулся. Другие рядом захлебнулись. Я ведь, Лёнчик, тоже начальником был. О, какое это чувство, когда под тобой народец и ты над ним властвуешь. Голова так и кружится, будто на вершине какой стоишь, орлы у тебя под ногами. Да жизнь вразумила. Такое вразумление дала — никому не пожелаю. И тебе не желаю. Потому об этом и говорю.

Лёнчик вдруг догадался. Или даже не догадался, а как бы что-то мелькнуло в сознании — не догадка, а тень ее.

— А вы… оттуда? Отсидели, освободились и снова работаете?

Алексей Васильевич взглянул на Лёнчика с удивлением.

— А ты что, слышал, что ли, о таких, как я?

Лёнчик подтверждающее покивал:

— Я слышал, папа с мамой говорили… И еще мне один моряк объяснял — про культ личности. Теперь не страхом будем жить. По-другому.

Алексей Васильевич снова издал тот непонятный звук — как всхрапнул.

— Хорошо тебе один моряк все объяснил. А я — точно: отсидел, освободился и снова работаю.

Лёнчик чувствовал внутри ознобный восторг от происходящего; ему это было ужасно интересно, о чем они говорили.

— А можно еще один вопрос, Алексей Васильевич? — по-школьному спросил он.

— Давай, — согласился Алексей Васильевич.

— Почему вы на прежней должности не восстановились? Папа с мамой вот говорили об одном — так он отсидел, вернулся и восстановился в прежней должности.

Алексей Васильевич молча взял из-за уха карандаш, словно намереваясь что-то срочно записать, но ничего не записал, а подержал карандаш перед собой и заложил его обратно за ухо.

— Я тебе, Лёнчик, о чем? Не хочу я больше начальником. И тебе не советую туда лезть. Вот мы с тобой тут проводим время… я же тебя вижу. Выбрать бы тебе профессию, чтобы вообще не под начальством быть. Совсем, конечно, без начальства над головой не обойтись, но так — чтобы оно где-то далеко… Вот столяром, как я, вроде того. И профессия всегда нужна, без куска хлеба не останешься, и служи стране сколько влезет, а начальство оно где? — где-то там, нет мне до него никакого дела.

— А Гаракулов, значит, пусть мной руководит? — уязвленно вопросил Лёнчик.

— Гаракулов — он да. Пахан, сразу видно, — как подтвердил его слова Алексей Васильевич.

У Лёнчика от того оборота, какой принял разговор, заныло под ложечкой.

— А зачем ей нужен был председатель отряда, который сам себя в председатели выдвинул? — спросил он то, что давно его мучило.

— Пионервожатой-то вашей? — уточнил Алексей Васильевич.

— Ну ей, да.