Предпринимались ли попытки создать новую очередь, осталось мне неизвестным, а без попыток пристроиться в очередь со стороны — без этого не обошлось. Одна из них была предпринята перед Райским. Зачем тем ребятам понадобился Достоевский, объяснению не поддается — такой они имели видок, самое вероятное — чтобы потом перепродать, сделав гешефт. Ну а почему они решили встроиться в очередь перед ним, не перед кем другим, тому причиной были, наверно, его волосы — перед длинноволосым, показалось им, они встроятся, он и не пикнет.

Райский же пикнул. Вернее, заблажил. Голос и в те времена был у него все четыре октавы (только это еще мало кто знал). Он заблажил — и сорвал планы лихой троицы. По морде он, правда, за свой голос получил. Дыра вместо переднего зуба наверху, которую ему всю жизнь пришлось камуфлировать, — это память о той очереди за Достоевским.

Кровь у обладателя четырхоктавного голоса лилась бурным потоком, и я повел будущего завсегдатая гламурных страниц в редакцию журнала останавливать юшку и приходить в себя. «Суки! Они меня пидарасом назвали! — делился со мной по пути в редакционный уют истинной причиной своей блажбы Райский (фамилии которого, впрочем, я еще в тот момент не знал). — Говнюки моченые! Меня!» В противоречие со своим видом он оказался еще тем матерщинником. Как и бабником. В пассиях его я потом просто запутался.

Результатом нашего знакомства для меня стала подписка на все тридцать томов собрания сочинений. На тридцать томов подписывали лишь первых двести человек, мы стояли где-то в пятой сотне, и на полное собрание нечего было рассчитывать. Но у Райского в кармане имелась заветная записочка к кому-то ответственному в Доме книге, и мы вышли на улицу с подписными карточками на тридцать томов, на которые в очереди подписывать уже давно перестали. Эти тома в строгих болотного цвета ледериновых переплетах стоят у меня на своем месте в библиотеке до сих пор, хотя сказать, что в минувшие с той поры годы я уж так часто брал их в руки, будет неправдой.

— Слушай, а почему мы никогда раньше не были у него, раз вы так давно дружите? — не может остановиться, продолжает свои расспросы Евдокия, когда она в конце концов готова, мы выходим из ее дома на улицу и идем к моему «Спутнику». — Ты вообще много куда, наверно, ходишь, а меня почти никуда не берешь.

У нее ощущение — сегодня ей предстоит восхождение на такие горние высоты жизни — Эверест в сравнении с ними покажется крошкой.

— Всё в свою пору, моя радость, — с глубокомысленной вальяжностью отзываюсь я, словно и в самом деле вхож на равных в самые высокие гостиные.

Хотя на самом деле мне пришлось напроситься к Райскому. Новый год, желание моей радости — встретить его со мной, ну не в «Ист буфете» же его встречать! Ее нужно вывести в свет, продемонстрировать ей, что я не хухры-мухры, пусть у меня корыто вместо нормальной тачки, но круг моего общения — ого! «Да нет, что ты, приходи», — согласился Райский, когда я в очередной свой звонок прижал его так — или отказать мне, или все же позвать.

Ощущения, что через несколько часов наступит Новый год, — никакого. Осенняя тьма вокруг, голый и мокрый асфальт под ногами, мозглый воздух приникает к лицу сырым полотенцем, кажется, природа хочет что-то сказать этим обманом, силится донести до человека некое важное сообщение, но что она хочет сказать, что сообщить? — язык ее непонятен, а наш человеческий слух беспомощен.

— Слушай, просто не верится, неужели мы едем к Райскому? — вопрошает Евдокия, когда мотор уже прогрет, мы пристегнуты и я трогаю свое корыто с места.