«Да, знаю. Конечно, заплачу. Но послушайте, это важно, нужна помощь».

И вдруг он перешел на мою сторону. Первая реакция шока и злости прошла, и он увидел на моем лице синяки, следы ночных мучений и тревогу за Тимоти. Вместо большого злобного быка передо мной стоял крупный человек с добрыми голубыми глазами.

«Беда? Какая беда? Почему ты мой поезд остановить?»

«Там молодой человек, мой друг, он упал на рельсы и сломал ногу. — Я со всех сил помогала себе жестами. — Он не может двигаться. Я должна была вас остановить. Понимаете? Скажите, вы понимаете?»

«Да понимаю. Этот молодой человек широкий?»

«Не очень, даже довольно худой… То есть вы про что?»

«Широкий. Наверное, неправильное слово. По-немецки weit, по-английски wide? Он широкий отсюда?»

«А, далеко, far. He очень, между двумя тоннелями…»

Как, черт возьми, пантомимой изобразить тоннель? Я попыталась, и он вроде понял, или решил, что потом поймет, а пока надо действовать.

«Покажешь. Мы теперь машину снять».

Этим трем мужчинам было совсем нетрудно поднять «Мерседес». Я не пыталась им помочь. Я просто села и тупо смотрела, как они его ворочают и убирают с рельсов. Потом, как мешок, они втащили меня в кабину, и извергая жуткий дым, мы поехали вперед.

Думаю в каком-то возрасте любой мальчик и девочка хочет водить паровоз. Мое настроение поднялось, и я наслаждалась поездкой. Из всех паровозов, которые я видела, это был самый интересный, антиквариат девятнадцатого века, обладающий всем забытым очарованием поезда из детских сказок и стихов. У него был пол со странным наклоном, так что карабкаясь вверх он оставался ровным. Большая черная топка, все необыкновенно красивое, увешанное трубками и клапанами непонятного назначения. Сам он черный, колеса красные, и вся эта штука пахнет, грязная, ужасно шумная и совершенно очаровательная. Барокко.

Скоро мы выехали из-под деревьев, проехали мимо белокаменной скалы, потом заехали в ущелье и я увидела впереди черный зев первого тоннеля. Я закричала машинисту, тот улыбнулся, кивнул и подал знак, чтобы я сидела в кабине и не высовывалась. Мог бы и не говорить, я уже спряталась. Тоннель выглядел очень негостеприимным и слишком узким, мы через него пролезли, но до стен было не больше фута. Это был очень длинный тоннель. Если бы я сама его копала, он бы у меня был ничуть не длиннее, чем необходимо, мы проходили через него, как нитка через тесную бусину. Темно и жутко. Огромные клубы дыма по стенам устремлялись назад. И еще пар. Через двадцать секунд мы оказались в парной и очень грязной бане. Этого было достаточно, чтобы вышибить последние остатки разума из любого и, когда машинист вдруг замедлил скорость, я, забыв про Тима, чуть не закричала ему, чтобы он выбирался отсюда как можно быстрее. Я уверена, что никто бы, даже привыкший к резким сменам света и тени, не смог бы вовремя увидеть Тимоти на линии, вырвавшись из этой жары, темноты и шума.

Свет начал пробиваться в тоннель через облака дыма. Стали различаться камни стен. Воздух прочищался. И тут зажегся солнечный свет и мы высунулись наружу. Зазвенел колокол. Я услышала скрежет тормозов и скрип стали по стали. Поезд с громким вздохом остановился, с шипением пошел оставшийся пар, и паровоз встал на свежем горном воздухе, как остывающий чайник. Я соскочила вниз.

«Тим! Ты жив?»

Он был там же, нога зажата. Когда я подбежала к нему, он поднимался из очень странной отчаянной позы, и я поняла, что он услышал поезд и попытался спрятать свое длинное тело между средней и крайней рельсой в надежде, что, если случится худшее, и машинист не заметит его, он может избежать колес.