Пару раз я поднималась, шла в спальню и возвращалась с бутылкой из бара. Я глотала алкоголь прямо из горлышка, не чувствуя вкуса, руки тряслись, жидкость лилась мне по подбородку на грудь — мне на все было пофиг.

Однажды я проснулась и поняла — боль стала гораздо меньше. Она никуда не ушла, она просто снизила интенсивность, словно кто-то прикрутил пламень у газовой горелки. Я мутным взглядом обвела вокруг себя и подумала: «Господи, слава богу что Вишневский этого не видит».

Я лежала у порога на пыльном полу, свернувшись калачиком, вокруг были раскиданы пустые бутылки. Пахло чем-то гадким. Принюхавшись, я поняла — это из подмышек и рта. Моих собственных. Когда я мылась и чистила зубы в последний раз, я уже и не помнила.

Кое-как встав, я подошла к зеркалу. Белое платье, в которое я еле влезла несколько дней назад, теперь болталось на мне как на вешалке. Да и само оно мало походило на эксклюзивную шмотку от Тьерри Мюглера, стоимость 4200 у.е. Теперь им только пол мыть.

А лицо у меня было как у конченой наркоманки. Вы замечали, что есть что-то в лицах у них, позволяющее безошибочно определить это? То ли какой-то специфичный взгляд глубоко ввалившихся глаз, то ли особый цвет кожи, то ли еще что… Во всяком случае, повстречай я себя на улице, я бы сразу поняла что это наркоша.

«Господи, какое счастье что Вишневский меня не видит», — снова вяло подумала я и пошла наверх. Там я притащила из бара еще несколько бутылок, легла на постель как нормальный человек и принялась дальше напиваться. Теперь было легче. Теперь алкоголь заглушал боль.

Но Грицацуиха с бабкой все равно твари.

Выйду — покрошу в капусту старых куриц.

В последующие дни мне становилось все лучше и лучше. Боль уходила, отступая, из моего тела. У меня закончились продукты, остались только мороженые пельмени. Закусывать коньяк пельменями — это, знаете ли, нонсенс какой-то. Но я закусывала, и ничего.

В один из дней я проснулась — двери в спальню были не заперты, и отлично было слышен разговор в холле.

— Развела тут свинарник, тьфу! — глаза бы мои не глядели, — бубнила бабка.

— Тихо, Грапа, — цыкнула на нее Грицацуиха. — Молчи лучше да убирайся потихонечку, она сейчас проснется да задаст нам перцу!

— Перцу? — присмирела бабка. — А за что перцу? Ты ж говорила что она вылечится за неделю.

— Вылечится-то вылечится, да ты не забывай, с какого она перепою! Почитай неделю пила. Ты вон добрая после пьянки?

— Ой и не говори, кума! — воскликнула бабка. — Помню, как-то на майские праздники поспела у меня знатная бражка — пара кастрюлей десятиведерных да один тазик. Мы с дедкой как водится славно погуляли, все как у людев, да только потом-то ему на работу, а у меня отгулов помнится накопилось, вот я и осталась дома — бражку то не выливать же! Это ж считай сколько сахера да дрожжей пошло — удавиться можно!

Я спустила ноги с кровати, накинула халатик и пошла вниз. А бабка тем временем продолжала:

— Вот значится сижу я дома, бражечку-то приходую помаленьку, а дед как придет с работы, так и начинает зудеть — чо корова недоена, чо пол не метен, чо щи не сварены. И знаешь что, я ить так-то добрая баба, да однажды бражка-то кончилась, а тут дед пришел и опять за свое, а у меня голова болит, и похмелиться нечем. И такая, значится, меня злоба взяла — схватила я табуретку, да как дам деду промеж рогов!

Я остановилась на нижней ступени лестницы, посмотрела на ползающих по полу бабок — они, как заправские бомжихи собирали бутылки и складывали их в пакетики.

— Ну что, дорогие мои, вот мы и встретились! — нехорошим голосом сказала я.