Уна окаменела.

— Как… узнали? — хрипло спросила она.

— Как? Пригляделись. Заглянули… ну, в общем, произвели тщательный осмотр трупа, — криво усмехнулся начальник полиции.

Уна, отвернувшись от начальника полиции так, чтобы её лицо видел только Пилат, закрыла глаза. Пилату казалось — только казалось? — что она непроизвольно еле слышно повторяет:

— Не может быть… Не может быть… Нет, это невозможно…

Наместник внутренне смеялся. Нет, он хохотал. Он просто рыдал от приступов гомерического хохота — хотя внешне оставался совершенно спокоен.

Вот, оказывается, какие выясняются тайны из любовной жизни его жены! «Милашка»! В соединении с «греческим» достоинством картина получается презабавная. Ради такого знания тайной жизни любовника его жены можно было этого «милашку» прирезать и самому…

Да, но за что же тогда Уна его полюбила?

Наместник задумчиво почесал бровь. «А всё-таки хорошо, что она сегодня пришла — я бы о его скверности спросить не догадался».

Наконец Уна открыла глаза.

— Его били — ладно. Но ведь не от побоев же он умер? Тогда от чего? — уже как бы по обязанности спросила она.

— Кинжал, — подчёркнуто спокойно сказал начальник полиции. — Причём кинжал достаточно дорогой — и это, пожалуй, главная улика. Которая выведет на убийцу.

— Как интересно, — всё столь же вяло, как во сне, сказала Уна. — Было бы интересно на этот малый меч взглянуть.

«Ну довольно!» — подумал Пилат.

— Всенепреме… — начал было начальник полиции.

Но Пилат его перебил:

— Мы напрасно теряем время — об убитом было сказано достаточно ещё вчера. А вот что там за подозрительный римлянин? И что у него за такое необыкновенное алиби? Разве бывает нечто, что при желании невозможно было бы опровергнуть?

— Это дело государственной важности, — вытянувшись, по-солдатски отрапортовал начальник полиции, — а потому подлежит обсуждению в присутствии одних только должностных лиц.

И стеклянным взглядом уставился в стену.

Уна хотела что-то сказать, видимо, колкое, но сдержалась.

— Выгоняете Уну? Эх, вы… мужчины… — хрипловато сказала она. И рассмеялась. Непохоже. Не как всегда.

Выждав достаточно времени, чтобы стражник плотно закрыл за Уной двери зала, Пилат приказал:

— Докладывай!

— У этого римлянина алиби, действительно, абсолютное. Как поклялась прислуга, он прибыл в Иерусалим вечером накануне убийства и никуда с постоялого двора не отлучался — во всяком случае, они этого не заметили. Что похоже на истину — скороходы и те после дороги валятся с ног. С ним два верных и преданных ему раба, одного из которых удалось подкупить…

Понтиец вздохнул. Подкупить! В Риме или на Понте признание у раба вырвали бы пыткой, без траты государственных средств. А здесь, в Иерусалиме, государственными средствами попросту сорят.

— И что? — спросил он.

— Римлянин прибыл, когда уже смеркалось. Наскоро повеч`ерив, он якобы сразу же лёг спать. Никого не принимал и ни к кому не ходил, что понятно: впервые в городе, устал с дороги. Рабы спали поперёк дверей, и потому выйти незамеченным их хозяин никак не мог.

— Значит, убийца не он, — подумав, сказал Пилат. — Мало ли римлян оказывается в этом городе?..

— Мало, игемон, — серьёзно сказал начальник полиции.