Осталась только кровь, успевшая на её теле уже подсохнуть и осыпаться…

Уна тяжело дышала. Казалось, и все тела города двигались в такт ударам её сердца… Город! Целый Город любви!

Она и есть этот Город!

Глаза Уны были широко раскрыты — но она ничего не видела кроме пульсирующих всполохов голубоватого и огненного сияния. Ей казалось, что она попала наконец под стены Великого Города … Странный это Город — развалины не как в Иерусалиме, внутри его, но вокруг… Да, она приближается к Городу, проникая сквозь эфемерную ткань тысячелетий… До него осталось всего несколько сот шагов… Последний рывок…

В огромных зрачках Уны вспыхивало отражение луны — всякий раз, когда в непонятном ей самой танце — загадочном и непристойном одновременно — её лицо обращалось вверх, к молчаливой свидетельнице тайн ночного города.

Мёртвые камни заброшенных развалин — и живая трепещущая плоть обнажённой женщины…

Но вот Уна перекатилась на живот, поднялась на колени и, приникая к земле, изогнулась, сосками грудей касаясь камней и вытянув вперёд руки, судорожно задрожала…

И — замерла.

— Тебе понравилось, милый? — ласково пролепетала она. — Понравилось? Мне тоже… Это было — прекрасно…

Возлюбленный…

Как он был прекрасен!.. Прекрасен?..

Но что за гадость открыл в нём этот угодливый начальник полиции? «Девочка»? Нет! Только не это… слово! Нехорошее слово.

На том утреннем докладе она играла, нет — торжествовала в мести, и легко вела разом и мужа, и начальника полиции, но омерзительное сообщение её потрясло и сбило. Циничные слова были столь неожиданными, что она тогда чуть себя не выдала. Себя и своё знание обстоятельств гибели прекраснейшего из римлян.

А муж! О! Какое в нём оказалось самообладание! Сообразителен, хладнокровен — и вот единственной приметой возлюбленного осталась его кожа.

Неужели этот мужлан не остановился бы и перед тем, чтобы содрать с него кожу?

Обнажённая Уна начертала пальцем на нежной коже живота сакральный знак, и по телу побежали мурашки. А почему бы и нет? Удовольствие мести… Самое острое из всех возможных удовольствий… Встряхнуть посмертным хитоном над поруганным донельзя куском мяса… Уна содрогнулась.

Ну почему, почему бы ему не отрубить возлюбленному голову и не бросить к её ногам? Не так ли должен был поступить её муж? Ведь ей так хотелось его головы!

Уна медленно поднялась с земли, настолько медленно, что казалось, будто и её кожа змеёй заструилась по камням улицы.

Таинство совершилось. Ободрённая и набравшаяся сил Уна теперь чувствовала себя всю — полностью.

Грубая действительность и так уже ворвалась в висячие сады преображённой жизни. Столь любимого ощущения чистоты не было, — покидая кварталы любви, она не совершила омовения. И вообще этой ночью не совершила ни одного. А ведь сегодня богиня любви благословила её на двенадцать мужчин…

Уна с омерзением содрогнулась. Липкое! И холодное! Не только на внутренней стороне бёдер, но и внутри!..

Ей хотелось бежать от самой себя. И себя не чувствовать… Но Уна не побежала, а всего лишь пошла.

Так всегда в этом городе подвластных и угадывающих её желания людей: поэзия ночи оканчивается одним — возвращением во дворец Ирода, дневной символ власти.

Под охрану его стен. И верной стражи.

Но прежде всего — стен.

Дворец был неприступен и построен в расчёте на осаду — разве что в колоннаде между двумя крыльями этого дворца-крепости угадывалось нечто от храмовых построек.

В толщине крепостных стен угадывалось иносказание: знать о происходящем внутри не должен был никто.

Пусть внешние догадываются — если посмеют.