Серый, пушистый, вывезенный Наташей из Туркестана кот Топи, подняв хвост панашем, встретил его в прихожей и то забегал вперед, то возвращался к его ногам и терся о них, громко мурлыча.

— А ведь он, Федя, тебя узнал, — сказала Наташа. -

Да что с тобой, Федя, случилось что-нибудь? — воскликнула она.

— Нет… Ничего… Оставь меня… Дай подумать…

Все пропало… Или я ничего не понимаю…

Федор Михайлович прошел в кабинет. Маленькая узкая комната в одно окно была заставлена мебелью. У окна от стены до стены стоял письменный стол, у одной стены шкаф с книгами, у другой — его старая клеенчатая кушетка. Федор Михайлович бросился на нее, лег ничком и уткнулся головой в шелковую подушку. Ноги отнимались. Так было с ним как-то в детстве. Он был в первом классе и был вызван на уроке арифметики к доске вместе с Забайкиным делать сложение шестизначных чисел. И Забайкин сказал дерзость Владимиру Павловичу Кондратьеву, учителю арифметики. Владимир Павлович побагровел, его седеющие, черные бакенбарды раздулись, он бросился на Забайкина, схватил его за уши и поднял на воздух. Тогда от страха за Забайкина и за себя у Федора Михайловича так же вдруг отяжелели ноги и кровь отлила от сердца.

Он лежал, уткнувшись лицом в подушку, и думал: "Неужели так надо было? Неужели правда весь тот ужас, что говорят и открыто пишут в газетах? Неужели Милюков, Пуришкевич, Гучков, Шульгин правы, а Государь не прав? И Россию надо спасать от Государя и "придворной камарильи". Да… так. Гвардейский экипаж"…

Он лежал до ночи. Поздно вечером встал, прошел к Наташе. Он сразу осунулся и постарел. Седина резко стала просвечивать в его густых волосах. Молча пили чай. Наташа не расспрашивала. Она знала, что потом он сам ей расскажет все.

Через два дня он узнал об отречении Государя. Вспомнил страшную картину движения темной колонны матросов по Мойке и приял революцию.

Вернувшись из отпуска, он с бригадой присягал Временному правительству, говорил речи, слушал речи, принимал каких-то "милостивых государей", приехавших из Петербурга на фронт и говоривших сумбурные слова, и уже ничего не понимал. Вместо определенного, веками текущего по «регламенту» времени, наступило лихорадочное безвременье, с убийствами, уговариваниями, грабежами казенных денег, обезоруживаниями и разговорами по целым суткам с комитетами. К весне вся власть была в их руках. Во главе одного полкового комитета стоял флейтист, во главе другого — еврей-портной, а летом бригада мирно разошлась по домам.

Правительство старалось сохранить видимость власти. Федора Михайловича, донесшего о распылении бригады, вызвали в Петербург, назначили в какую-то комиссию, но комиссия так ни разу и не собралась. Потом с фронта приехал его сын Светик, увлек его в корниловский заговор и, когда ничего из этого не вышло и Светика арестовали, Федор Михайлович с Наташей уехал в Москву, к сестре Липочке, и там остался, ничего не делая и ожидая событий.

Он узнал о большевицком перевороте. Узнал, что в его квартиру вселили матросов-коммунистов, что рояль обращен был в отхожее место, мебель порвана, книги разорваны. Только Топика почему-то полюбили матросы, прозвали «буржуем», ласкали и кормили его. Назойливая сверлила мысль: "Тот, кто приял революцию — тот должен приять и большевиков. Революция — это первая буква, большевики — последняя. Кто сказал «а» — тот скажет и «б», и "в"…"

Опять рухнули на колени, и слышны сокрушенные вздохи. В церкви темно. Сторож тихо ходит и гасит свечи перед темными старыми иконами. Едва теплятся огоньки в цветных лампадах.

— Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу твоему.

Кажется это Федору Михайловичу, или и точно на слове «терпения» священник делает ударение?

Псаломщик читает "первый час" — и текут старые, знакомые слова молитв, как текли они в этой церкви пять веков, и кажется, каждое слово выдолбило свое эхо в старых стенах храма…

Незаметный, тихо вышел Федор Михайлович из ограды.