Молчал Венедикт Венедиктович. Хмурил светлые брови и крутил папиросу самодельного табаку.

— А Лена?.. Боюсь, и она не невинна. Всего шестнадцатый год пошел девочке, а каждый день по танцулькам бегает. "Там, — говорит, — мама, я голод забываю…" И хотя бы матери что сказала! Один был у меня — Федя правдивый, и того эсеры убили. Дику моего кадеты убили… Господи, Господи! Дика, да что мы с тобой, люди или скоты?

— Погоди, мать, вот кончится гражданская война, и станет хорошо. Явится хлеб, прибавят паек, перестанут преследовать, Бог даст, и мясо появится, будет ладно.

— Хлеб, Дика, мясо… Так!.. Ты и сахар еще прибавь… и чай… А душа-то!.. Душа!!! Так без нее и будем на их поганые плакаты молиться да Карлу Марксу кланяться. Нет! Лучше уж с голоду помереть, да душу сохранить!

XI

Венедикт Венедиктович в шестом часу вечера вернулся домой. На его звонок дверь ему отворил хмурый квартирант. Значит, из семьи никого не было дома. Липочка с утра, раньше, чем ушел Венедикт Венедиктович, взяла мешок, салазки и с Андрюшей ушла на поиски съестного. Три дня они питались гнилой треской и горячей водой.

Венедикт Венедиктович прошел в столовую и сел на диване. Сумерки были густые. Он едва различал знакомые надоевшие предметы. Обеденный стол… "К чему он? Давно не обедали. Самое слово какое-то странное. И пишется теперь по-новому: «обед»… Точно с новым начертанием оно утратило свое старое значение".

"Богат я никогда не был, — подумал Венедикт Венедиктович, — но сыт был всегда. Великим постом, бывало когда служил я на главном почтамте, пойдет Липа на Круглый рынок и принесет оттуда фунтов пять головизны. И сварит суп. Чего-чего там не плавало! И желтый янтарный поджаберный жир, и полупрозрачные, точно оникс, жесткие и скользкие хрящи. Славно они трещали на зубах, еще коричневая зубчатая, такая мягкая штука там была, и белое, нежное мясо… Пустит Липа туда соленого огурца, луку, картофелю… Мы и не знали тогда, что картофель — драгоценность. У мелочных и зеленных лавок просто корзинами стоял. И никто не воровал. Странно… Грациозно это выходило… Продавали не на фунты. Что его на фунты-то, попадет десять штук, — а мерами. Такими железными цилиндрами, медными обручами обитыми. Придет кухарка с корзиной и две меры возьмет на пятак. И пятаки были такие ловкие, толстые, с рубчатым краем и с орлом с одной стороны, и надписью с другой: "Пять копеек", и внизу — тире. И куда все это позадевалось? Не могли же совсем пропасть? Медные… Прочные…

Куда? — мысли мутились. От голода являлись новые небывалые ощущения. Клонило ко сну. А сна не было. Не давал уснуть голодный желудок. Требовал пищи. Искал работы. — Тоже и ты безработный, — подумал Венедикт Венедиктович, — как фабрика без сырья… Вчера смотрел я на Липу. Поверх худобы одутловатость какая-то появилась. Отеки какие-то. Ах, нехорошо это. Это от голода. Прежде слова такого не знали. Голодали иногда крестьяне на Волге. Неурожай бывал. Так тогда и Красный Крест, и земство, и кто-кто туда ни ехал. Столовые открывали. Одни голодали, другие были сыты и от сытости своей слали. А теперь — все… А чтобы тогда чиновники почтовые голодали? Войдешь в портерную… биток в сметане или котлета пожарская и пиво, желтое, янтарное, а наверху пена губы щекочет! Очаровательно это… черт возьми, выходило. «Бавария» или «Калинкина» завода… А то «Трехгорное»… А по Волге и в Туркестане все больше «Жигулевское» пили. Куда все девалось?"

В окно без занавеси — занавеску и штору Липочка продала на прошлой неделе, сказала: "Вы мужчины, вам она без надобности.