— Вам нехорошо? — нагоняя Федора Михайловича, сказал Деканов.

— Не могу я, Николай Николаевич, понимаете, не могу!.. Русские офицеры… Русские юнкера… Те, кто боролся три года против врагов Родины… Голодные, в шутовских костюмах… В цирке, где слоны, где дикари-дагомейцы…

— Это временно… — пробормотал Деканов.

— Какое испытание России! Какое испытание русской армии! Три с лишним года страшной войны… Миллионы смертей, тяжкие ранения, страдания. И еще три с лишним года войны за честь родины, за Россию, за ее трехцветный флаг, за ее…

Федор Михайлович запнулся и сказал, как бы про себя:

— Да… Пустое место там было… Пустое… Пойдемте назад. Вы понимаете, Николай Николаевич, как я люблю их! Они родные. Родные… Я их знаю. Это все равно, что не эти. Я их все равно знаю. Это мои: Светик, Игрунька, Олег… Это те, что на Бзуре по команде "в атаку" встали… пошли… и были убиты. Это те, кому в госпиталях отнимали ноги, а они лежали без стона… улыбались. Говорили: "Сестрица, дайте покурить!.." Это те, что отстояли бы Россию и в этом же Берлине эти же песни пели бы… Только не в цирке, а на Unter den Linden. He в шутовском костюме за сто марок, а в боевом наряде. Как победители… Если бы…

Они вернулись в цирк. Восторженными, сияющими глазами смотрела Верочка на арену, где вприсядку танцевали два ловких молодца, а хор ухал и пел:

Пятитысячная толпа немцев, переполнявшая громадный цирк, ревела от восторга.

— Мама, — говорила Верочка, сжимая руку Екатерины Петровны. — Русские победили…

— Да, — пробормотал Федор Михайлович, — не там, где надо!

В эту ночь он не сомкнул ни на минуту глаз. Вся прошлая жизнь встала перед ним. Русские песни в цирки Буша разбудили воспоминания, и прогнать прошлого он не мог.

На другой день он едва мог дойти до мастерской. Работал вяло. Шпак смотрел на него и говорил:

— Вы бы, ваше превосходительство, пошли к доктору. От Красного Креста в делегации если взять записку, он даром осмотрит. Хороший доктор, русский. Москвич. Правда, генералов недолюбливает, считает, что генералы во всем виноваты, а так очень внимательный.

— Да, надо пойти… Только хворать-то нам, Евгений Павлович, не полагается.

— Ничего, ваше превосходительство, похворайте. Я за вас поработаю, по ночам. Справимся!

IV

Декановы так настаивали, что Федор Михайлович отправился к доктору. Доктор Барсов, Виталий Николаевич, москвич, "общественный деятель", принимавший во время войны участие в организации земских лазаретов, еще молодой человек, бодрый, подвижный, с круглым румяным лицом и маленькой подстриженной бородкой, по понедельникам, средам и субботам, от одиннадцати до часа, принимал русских беженцев бесплатно. В маленькой приемной было уже пять человек, когда пришел Федор Михайлович. Он угрюмо сел в углу, взял со стола старую немецкую иллюстрированную газету, переплетенную в толстый том, и стал рассматривать картинки, отгородившись ею от посетителей.

"К чему, собственно, я пришел? — думал он. — Ведь я совершенно здоров. Крепок, силен".

Но под сердцем сосало, и была пустота. И странно, этого никогда раньше не было, — мысль быть на осмотре у доктора его волновала.

— Генерал Кусков? — встретил его Барсов на пороге кабинета, откуда только что вышла дама.

— Так точно, — сказал Федор Михайлович.

— Что же у вас? — доктор подошел к рукомойнику, стоящему в углу, и стал не спеша мыть руки.