Носки ее сапог залил мутной жижей проехавший на высокой скорости грузовик.

Мать не придет. Приходили за другими детьми из других интернатов, но не за «чентами». Кому нужен ублюдок? «Даром» его, наверное, прозвали в честь дара Богов – первого в семье ребенка, – но он оказался проклятьем. Тихим, угрюмым сорняком, вырванным из почвы сразу после рождения, но не потерявшим желания прожить свой короткий срок хоть как-нибудь.

Заветную сказку он помнил слово в слово – для него, маленького, священное писание: «Коль будешь ты добрым сердцем, открытым миру, смелым и сильным, сумеешь пройти три испытания, а после я дам тебе то, чего желаешь ты, – жизнь долгую, почти бесконечную…»

Маленький Дар обещал себе быть смелым. И еще самым добрым, самым сильным, самым…

Он упрямо сжимал зубы и терпел, когда его колотили под лестницей, – ведь смелые не бьют врагов (понял, что бьют, но позже), прилежно учился читать и писать (Бог ведь выберет достойного и, значит, человека ученого?), не плакал, когда отбирали игрушки, – учился делиться, хоть и жалко… Зубрил учебники, которые другие закидывали под кровати, воспитывал себя стойким.

«Он вырастет достойным. И Великий Эфин увидит в нем настоящего человека, получившего по ошибке короткий жизненный срок, обязательно исправит несправедливость…»

За окном часто шли дожди, покрывалась озерами луж ведущая к центральному входу детского дома дорожка; мок вдалеке ржавый забор, сквозь который просматривалась улица. Дар пристально разглядывал прохожих – каким он будет, его Бог?

Летел над улицами снег, вставало солнце, вспыхивали и гасли дни – всё мимо, все бегом. Таяли сугробы, распускались почки, выстреливала листва. Становились тесными чужие ношенные вещи – ему выдавали новые. Такие же ношенные, чужие. Стаптывались одни ботинки за другими, все басовитей голосили ребята на игровой площадке; младшая группа пополнялась новыми «уродами» – ни в чем неповинными малышами, родившимися с меткой на запястье.

Он иногда ходил на них смотреть. Осторожно гладил по мягчим щечкам, спящих.

Великий Эфин все не приходил.

И росла вместе с Даром мысль – может, он недостаточно хорош? Не настолько смел, добр, честен, чист?

Отчаяние росло вместе с разочарованием.

На его запястье давно тату, скрывающее метку, – вместо точки и окружности птица и солнце. Символ души, вырвавшейся из круга, символ надежды. Пусть тело – клетка, но он свободен.

– Слышь, твоя знакомая все еще там… – докладывал Стас, внимательно зыркая на перемазанного по локоть в масле Дара. – Так и стоит на углу.

– Пусть стоит.

И больше ничего не добавлял – нырнул, как и привык, в работу, которая, пусть скудно, но кормила, позволяла снимать обшарпанную однушку. Есть, где спать, есть, где выпить утром чай.

– Может, позвать ее сюда? Она там мерзнет.

Дар хмурился и молчал.

Пусть мерзнет, если аферистка. Их таких много лет десять назад развелось – мошенников, пытающихся выжать последние деньги из чентов (заплати, и я продлю тебе жизнь). Они прикидывались Богами, посланниками Богов, непонятно кому платили, чтобы узнать про мутантов, а после с наглыми ухмылками заявляли о том, что «квартира в обмен на жизнь, это ведь не дорого?»

У него не было квартиры. Ни машины, ни скопленных денег – ничего. Бывали ченты, которые жили по сорок-пятьдесят лет – им хотелось пожить подольше, насладиться накопленным, но Дар добра не нажил – этой дуре придется утереться.

«Как можно делать деньги на чужом горе?» Он задавался этим вопросом и не находил ответа.