Он замолчал, я не торопил, видно, человеку нелегко память бередить, да и я примерно догадываться стал, что не просто так мальчишка тогда живым ушел.

— В те года война меж пиктами и орками была, не упомню, что там до чего, но часть племен орочьих к лесу вышла жить. Пикты-то что? Люди как люди, диковаты, но просты, а у орков в каждом племени шаман да три-четыре гархи по традиции. И случилось так, что в Мекту семья пришла людская, пикты, не пикты — не поймешь, они хоть и чужаки, но по-людски их приняли, не гнали, в долю на поля взяли, зиму вместе перезимовали. Потом те назад в леса вернулись, а в деревне парень молодой с девкой остались. Вроде как работящие, дом себе сами ставили, чего ж гнать, народцу-то негусто, а так помощь все же. Так оно и было. Да вот беда случилась, парень тот охотником был, говорят, дюжим, никогда без добычи не приходил. Ушел в лес, а в деревне тогда молодняка было много дурноватого, заявились к девке его да, как водится, по-простецки разделили ее, стало быть, мол, молодая, не убудет, все равно без мужика своего неделями одна в постели томится, пока тот по лесам бегает.

Вот тебе и номер. По-простецки, стало быть? Томится, стало быть? Ну да, ну да. Это как в анекдоте том, почему у нас все: «ларек-шмарек», «калидор» да «толчок»? «Культур-мультур» такой, чего вы хотите?

— Молодые, глупые. — Он шмыгнул носом. — Не лютовали, правда, так, пару раз по щам дали, но все равно поплатились. Все, от первого до последнего. Как парень ее из лесу вернулся, так и пошли смерти, одна за другой, считай, ночи не проходило, чтобы зверь кого-то из местных не задрал. Резал их, как овец, никто даже криков не слышал. Легли спать, а наутро покойничек. Пока суд да дело, пока дотумкали, что это может быть, в живых две семьи осталось из тех, кто просто сбежал из дому да у нас в Поренке схоронился по родне. А и наши-то хороши, не верили перепуганным бабам, что мужиков своих потеряли. Собрались по осени на загон да решили глазами подивиться на то, что от Мекты осталось. Как сейчас все перед глазами стоит. Мы прошли пустые хаты, как после мора, ни живых, ни мертвых, даже птиц не слыхать, тока двери скрипят, ветром качает, и на выселок двинулись, по науке. Как на зверя лесного, цепью в обхват, вперед себя пики с острогами. — Дрожащими руками он налил себе еще вина в кружку. Помолчали. Пусть говорит, пусть так говорит, не мне его подгонять. — Он и вправду огромный. — Пустая кружка стукнула гулко по столу. — Не корова, конечно, но с телка будет. Шерсть черная, без серости али карих подпалин, весь в одной поре, средь дня шли, я хорошо разглядел. Не мог не разглядеть, никак не мог глаз оторвать, словно я не я, ни ног, ни рук не чуя, лишь стоял и смотрел, как он двигался, взметая алые сполохи, как зарницы. Одного за другим, в обход по кругу, не скрываясь и не таясь, в полной тишине он несся, а люди валились наземь, чтобы уже не встать. Все, все, кого я знал… а с ними и батя с братанами. — Он закрыл глаза, обхватив руками склонившуюся голову. — И я бы лег, но тут девка вышла, да в голос как заорет: «Не тронь мальца, Патрик, его хоть пощади!» Я стою, она стоит, и зверь стоит, мех на загривке топорщит, глазом буравит, а с морды кровь людская струями стекает на траву. «Беги! — она кричит. — Беги! И не возвращайся!» И я побежал, все там остались, а я все бежал, и бежал, и бежал… Не помню, как назад возвернулся, уж через месяц, к снегам, глаза открыл дома, мать в слезах сидит, говорит, в лихоманке жаром чуть не угорел, да все бредил про зверя лютого.

— Не поверили или правду не сказал? — Я жестом показал стоящей неподалеку служанке, явно впитывающей весь рассказ, как губка воду, подогреть чаю.