Зал молчал, замолчал наконец и я, в этой тишине лишь Олаф позволил себе встать и в сопровождении стражи вывести герцогиню с дочерью из зала. Гости, собравшиеся на похороны, расходились по покоям, я устало ушел к себе. Было гаденько на душе, как-то тоскливо, я ничего уже не мог сделать для этой женщины, она сделала сама все, что хотела, по локоть испачкавшись в крови. Глупо? Не знаю, месть — такая штука, которую невозможно проглотить не поморщившись. А тут от послевкусия можно до конца жизни ходить с перекошенным лицом, нет, подобное блюдо невозможно проглотить и забыть.

Не знаю, как вам, но мне было тяжело судить в этой ситуации, с одной стороны — нет никаких сомнений, виновна — и точка, а с другой — как не понять, и не стал бы я на ее месте страшней в своей жестокости? Не знаю. Сейчас, когда я лежу на кровати, рассматривая потолок, все кажется глупым, каким-то мелочным и грязным, а вот проживи тридцать лет вот так, в неволе, день в день, час в час, минута в минуту ненавидя всем сердцем себя за свое бессилие и окружающих за их правоту.

Меня аж в дрожь бросало от ее слов: «…я родила от него двух сыновей, двух таких же выродков, как и он, тварей, недостойных жизни…» Что творилось в ее душе? Как могла мать сказать подобное о своих детях? Сколько боли внутри, сколько обиды, какой же непомерно тяжелый груз ей приходилось таскать на своих плечах. Но и оправдать ее нельзя, никак, совсем. Или? К черту, нужно выбросить все прочь из головы и поспать, хоть немного, хоть чуть-чуть.

Заснуть удалось лишь с рассветом на пару часов, плохой сон, больше выматывающий, чем дающий отдых, а новый день нес новые заботы. Дворец, да уже, наверно, и весь город, наводнили слухи, лавиной распространяясь и приукрашивая домыслами и без того запутанные события. Было дикое желание, наплевав на все, укатить в свой Лисий и утонуть в заботах и работе, но дел пока и здесь хватало. Два дня ушло только на похороны. Потом был суд, на который явился управляющий де Тидов, с каменным лицом предоставивший грамоты, по которым герцогиня уже больше года как не герцогиня, славный род де Тидов знать не знал, где она и кто она. Впрочем, кто-то ожидал другого? Не я. Во всей этой ситуации искренне жаль было только детей. Бледного, как привидение, Германа, ходящего, словно потерянный, по своему дому, и Деметру, девочку в мгновение потерявшую себя. С ней было непросто, замыслов матери она не знала, вины на ней не было, и меж тем назад ей дороги тоже нет, так как де Тид однозначно не примет, как уже стало известно, не свою дочь. Скорее всего, ее убьют люди Тидов, она позор для его семьи. Кто она теперь? Да никто, и поступили с ней соответственно. Ее просто вышвырнули на улицу, вот так банально и просто — без денег, без одежды вывели за ворота дворца на улицу. А кто б ее стал содержать и заботиться о ней? Она теперь никто, титула у нее нет, обычная простолюдинка, замуж ее не выдашь, дивидендов никаких, лишь неприятности можно заработать, когда герцог вышлет за ее головой убийц. Дураков связываться с герцогом не было. Ну почти. Про меня не забывайте. Рыдающую девчонку, брошенную в одной из городских подворотен, подобрали мои люди, разместив на съемном подворье. Зачем? Потому что меня об этом попросила ее мать. На третий день ее повесили на воротах дворца, просто и незатейливо накинули петлю на шею и столкнули со стены. Хрупкое тело женщины гулко стукнуло в створку, она не мучилась, лишь перед казнью успев шепнуть мне: «Прошу, не дай ей пропасть». Что я мог ей ответить? Просто кивнул. Просто… А дальше начался цирк, многочисленная родня начала свалку и склоки по поводу регентства при Германе.