Наконец Матье удалось вернуться мыслями к священнику, вновь, как это часто бывало, услышать обращенные к нему рассуждения о жизни – услышать светлые речи, исполненные радости бытия, услышать хвалу их краю! Краю, на который отец Буасси глядел, как могут глядеть, казалось, лишь птицы с высоты своего полета, прослеживая все неровности местности, все следы, оставленные временем и руками человеческими, все пути – и древние и новые; любуясь виноградниками, что живут века, украшая собой землю; деревнями, стоящими на холмах и в долинах, с их тучными землями и обильными водами; и деревнями на равнинах, где хозяйничают ветры. Мало-помалу Матье погружался в сонное оцепенение, вспоминая руки отца Буасси, когда тот раскрывал перед ним самую суть явлений. Ибо никто никогда не говорил так с Матье ни о севе, ни о жатве, ни даже о собственной его работе. Все – и жесты, и слова, и музыка этого голоса – затрагивали сокровенные глубины существа Матье. И такой человек ушел. А Матье, который завтра будет рыть для него могилу, Матье, который остался в тепле среди живых, не может даже пролить слезу над его телом. Вместо того, чтобы скорбеть, он с наслаждением воскрешает в памяти то, что за какие-нибудь несколько дней узнал о мире, который до встречи с отцом Буасси изъездил вдоль и поперек, так и не научившись ни видеть его, ни любить.

Какое-то время Матье неподвижно лежал на спине, и перед закрытыми глазами его тлели красноватые угольки. Потом мало-помалу свет их померк, вытесненный другим, более ясным и прозрачным. Вознице не надо было искать его источник. Свет шел от того, что воскрешалось в памяти. Это светился чистый, как родник, взгляд, так поразивший Матье в тот первый раз, когда отец Буасси заглянул ему в глаза.

26

Проснулся Матье еще до света, разбуженный шумом воды, стекавшей с драночной крыши барака. Он встал. Цирюльник, который тоже уже не спал, сказал, что дождь начался еще глубокой ночью.

– Вы, значит, вовсе не спали? – спросил Матье.

– Спал, но недолго… Ты меня разбудил… Не знаю, что с тобой было, но ты кричал и разговаривал.

– А что я говорил?

– Я ничего не понял… Только что-то о лошадях, Безансоне и какой-то Мари.

Матье подошел к очагу. Бросил туда несколько веток, разворошил пепел, чтобы вытащить головешки, и раздул пламя. Потом сунул в огонь три расколотых полена и отступил. Очаг светил теперь ярче масляной лампы. Повалил дым, и Матье пришлось отворить дверь, чтобы в холодном, отсыревшем дымоходе образовалась тяга. Он выглянул наружу. С востока по снегу робко наползал тусклый свет, высвечивавший кое-где коричневые и зеленые пятна. С неба падала сетка мелкого, частого, колючего дождя.

Матье решил, что в горах, наверно, идет снег и, возможно, беженцы застряли в лесу. Затем он подумал о священнике и других усопших – лежат в мокрых саванах, облепивших тело.

Цирюльник поставил на железный треножник котелок с супом, к которому тут же потянулось пламя.

– Как только поешь, – сказал он, – надо идти копать.

– Ясное дело, – откликнулся Матье, – ежели чуть потеплеет, покойники ждать не смогут.

– Сначала пойдешь ты, а к полудню и я подойду с повозкой… Разве что стражник сумеет меня заменить, хотя это сильно меня бы удивило.

Стражник спал, свернувшись под козьей шкурой, – видны были лишь его сапоги да вытянутая вперед левая рука. Дышал он хрипловато, но ровно.

– Не нужно его трогать, – сказал цирюльник, – чем больше он спит, тем меньше пьет и меньше хулиганит.