|
– Честный и благородный. Исключительной нравственной чистоты. В мать пошел. Необыкно-венная женщина, искренне верующая, почти святая – с твердыми католическими принципами. Руда – это для всех моральная твердыня. – По крайней мере, не сброд какой-то. Люди известные. – По крайней мере, знаем, за кого дочь отдаем. – Слава Богу. – Была не была. Генька за хорошего человека выйдет. Была не была, – прошептал он про себя во внезапной задумчивости. 4 Ночь прошла спокойно, незаметно. К счастью, у меня была отдельная комната, и я не подвер-гался испытанию его сном… В открытых окнах показался денек с облачками в голубоватом росистом саду, а низкое солнце сбоку лучисто пронзало, и все как бы покосилось в геометрической наклонной проекции – скособочившаяся лошадь, пизанское дерево! Остроумно! Остроумно и забавно! Плоскости вздыбились, а вертикали перекосились! И в этом утре я, перевозбужденный и почти больной после вчерашних страстей, от этого огня и света – ведь понять надо, что все это свалилось на меня внезапно после долгих свинских, удушливых, изнурительных, серых или безумно исковерканных лет. За эти годы я почти забыл, что такое красота. Была только мертвечина. И вот наконец забрезжила передо мной возможность жгучей идиллии в весне, с которой я уже распрощался, и власть безобразного отступила перед смачным обаянием этой парочки. Я уже не хотел ничего другого! Мне наскучила агония. Я, польский писатель, я, Гомбрович, бросился за этим блуждающим огнем, как за наживкой, – но что знал Фридерик? Необходимость проверить, знает ли он, что он знает, что думает, что готовит, стала просто мучительной, я уже больше не мог без него, точнее, с ним, но с неразгаданным! Может быть, спросить? Но как спросить? Как это сформулировать? Лучше предоставить его самому себе и следить – не выдаст ли он себя волнением… Случай подвернулся, когда после полдника мы вдвоем с ним сидели на веранде – я начал зе-вать, сказал, что пойду сосну часок, а сам спрятался за шторой в зале. Это требовало определенной… нет, не смелости… не отваги… ведь в этом было что-то от провокации – но и в нем самом было мно-го от провокатора, поэтому это можно назвать как бы «провоцированием провокатора». И это под-глядывание из-за шторы было с моей стороны первым откровенным нарушением нашего сосущест-вования, переходом к чему-то тайному в наших отношениях. А ведь сколько раз мне ни случалось взглядывать на него, когда он, занятый чем-то, не отвечал мне взглядом на взгляд, я всегда чувствовал, будто совершаю подлость – потому что он становился подлым. И несмотря на это, я спрятался за шторой. Он сидел еще довольно долго, вытянув ноги, как я его и оставил. Смотрел на деревья. Но вот он шевельнулся, встал. Начал медленно прогуливаться перед домом… потом свернул в аллею, отделяющую сад от парка. Я осторожно крался за ним, стараясь не терять его из виду. Мне уже казалось, что я попал на след. Ведь в саду, у погреба с картофелем, была Геня – неужели он направляется туда? Нет. Он углу-бился в боковую аллейку, ведущую к пруду, остановился у воды и посматривал, а лицо у него было лицом гостя, туриста… Значит, прогулка его была только прогулкой – я уже хотел уйти, и во мне рождалась уверенность, что все мной в мечтах взлелеянное было лишь моей фата-морганой (потому что я чувствовал, что этот человек должен иметь нюх на такие вещи и, если он ничего не пронюхал, значит, ничего и не было), – как вдруг я увидел, что он возвращается на большую аллею, и пошел за ним. Он шел не спеша, останавливался, задумчиво смотрел на кусты, его умный профиль отрешенно склонялся над листьями. В саду было тихо. Снова рассеивались мои подозрения, но оставалось одно, ядовитое: что он притворяется перед самим собой. Чересчур уж он расходился в этом саду. |
