|
Чересчур уж он расходился в этом саду. Я не ошибся. Еще дважды он сворачивал в разные стороны – уходил в глубину сада – пройдет несколько шагов, остановится – зевнет – осмотрится… а она от него в ста шагах на соломе перед по-гребом перебирает картофель! Верхом на мешке! Как бы невзначай скользнул по ней взглядом. Зевнул. Ах, ну это же немыслимо! Этот маскарад! Перед кем? Зачем? Эта осторожность… буд-то он не позволял своей личности принимать полное участие в том, что делал… но видно было, что он кружится вокруг нее, вокруг нее! О… а теперь отдаляется в сторону дома, но нет, ушел в поле да-леко, далеко, останавливается, глядит по сторонам, будто на прогулке… однако по огромной дуге целит на гумно и наверняка на гумно выйдет. Видя это, я что было духу бросился через кусты, чтобы занять наблюдательный пункт за сараем, и, когда я мчался под треск веток во влажных зарослях над канавой, куда бросали дохлых кошек и где прыгали лягушки, я понял, что посвящаю и заросли, и канаву в наши делишки. Я выбежал за сараем. Там стоял он за телегой, груженной навозом. Вот лошади потащили телегу, он же оказался напротив Кароля, который с другой стороны гумна, у каретного сарая, осматривал какие-то железки. Тогда-то он и выдал себя. Оказавшись открытым из-за отъехавшей телеги, он не выдержал пус-того пространства между собой и объектом своего наблюдения – вместо того, чтобы стоять спокой-но, быстро отскочил за изгородь, спрятался от Кароля и замер, тяжело дыша. Но это резкое движение выдало его, и он, испугавшись, пошел по дороге к дому. Здесь мы и встретились лицом к лицу и по-шли навстречу друг другу по прямой линии. Не могло быть никаких уверток. Я его вывел на чистую воду, он – меня. Он увидел того, кто за ним подсматривал. Мы шли друг на друга, и, должен признаться, мне стало не по себе, ведь теперь что-то между нами должно радикально измениться. Я знаю, что он знает, что я знаю, что он знает, – прыгало у меня в мозгу. Нас еще разделяло довольно большое расстояние, когда он закричал: – А, пан Витольд, вышли подышать свежим воздухом! Это было театрально произнесено – это «а, пан Витольд» в его устах было наигрышем, он никогда так не говорил. Я туповато ответил: – В самом деле… Он взял меня под руку – чего раньше никогда не делал – и сказал так же гладко: – Что за вечер, как благоухают деревья! Может быть, нам вместе совершить эту прелестную прогулку? Я ответил с той же менуэтной куртуазностью, потому что его тон передался мне: – О, с превеликим удовольствием, это было бы восхитительно! Мы направились в сторону дома. Но это уже не было обычной прогулкой… мы как бы шество-вали в сад в новом воплощении, почти торжественно, чуть ли не под звуки музыки… и я подозревал, что попался в силки какого-то его решения. Что с нами произошло? Впервые я ощущал его как враждебную силу, как непосредственно грозящую опасность. Он все еще по-товарищески держал меня под руку, но близость его была циничной и холодной. Мы прошли мимо дома (при этом он, не умолкая, восхищался «гаммой светотени» при закате солнца), и я заметил, что мы кратчайшей дорогой прямо по газонам идем к ней… к девочке… а парк, действительно охваченный игрой света и тени, был букетом и сверкающей лампой, черной от елей и сосен, вздыбившихся, ощетинившихся. Мы шли на нее. Она смотрела на нас и сидела на мешке, с ножиком! Фридерик спросил: – Не помешали? – Нет, что вы. С картошкой я уже закончила. Он поклонился, сказав громко и гладко: – Тогда нельзя ли вас попросить, барышня, составить нам компанию в этой вечерней прогулке? Она встала, сняла фартучек. Эта покорность… которая, впрочем, могла быть только вежливо-стью. Ведь это было обычным приглашением на прогулку, тоном несколько напыщенным, старо-светским… но… но в этом подходе к ней, в этом приеме я почувствовал непристойность, которую можно определить следующим образом: «забирает ее, чтобы что-то с ней сделать», а также «она идет с ним, чтобы он что-то с ней сделал». |
