|
Красивый мужчина! Ничего не скажешь – рослый элегантный господин! Обладатель носа в меру крупного, но тонкого, с подвижными ноздрями, оливкового взора и глубокого голоса – а ухоженные усики нежились под этим чутким носом и над полными пунцовыми губами. Тип мужской красоты, который нравится женщинам… и они восхищаются как видной фигурой, так и аристократической утонченностью деталей, иннервацией, например, длинноперстых кистей с тщательно отполированными ногтями. Кто бы мог усомниться в породистости его ступни с высоким подъемом в желтом облегающем штиблете, а также его аккуратных маленьких ушей? А разве не милы, не очаровательны эти залысины, делающие его более интеллигентным? А эта бледность кожи, разве это не бледность трубадура? Действительно эффектный господин! Душка-адвокат! Изысканный юрист! С первой же минуты я его физически возненавидел, возненавидел ненавистью, смешанной с отвращением, изумленный внезапностью ее проявления и собственной несправедливостью – ведь он был полон шарма и comme il faut . Несправедливо и нечестно было придираться к таким мелким недостаткам, как, скажем, некоторая пухловатость, слегка наметившаяся на щеках и ладонях и проступающая в районе живота, – ведь это было тоже изысканно. А может быть, меня раздражала чрезмерная и несколько сладострастная утонченность его черт: рот, будто созданный для лакомых блюд, нос, слишком чуткий в обонянии, пальцы, чересчур искушенные в осязании, – но ведь именно это и делало его любовником! Не исключено, что меня отталкивала невозможность его наготы – потому что это тело требовало воротничка, запонок, носового платка, даже шляпы, это было тело в штиблетах, немыслимое без туалетно-галантерейных дополнений… но, кто знает, не оскорбляло ли меня в еще большей степени превращение отдельных недостатков, таких, как наметившиеся лысина и брюшко, в атрибуты элегантности и шарма. Телесность обычного хама имеет то огромное преимущество, что хам не обращает на нее внимания, поэтому она не отвратительна, хотя, положим, и не эстетична, – но мужчина, который ухаживает за собой, выделяет, подчеркивает свою телесность и носится с нею, имеет в себе что-то бабье, и тогда каждый дефект становится убийственным. Однако откуда во мне такая восприимчивость к телу? Откуда эта страсть как бы из угла подсматривать все постыдное и тайное? Но, несмотря ни на что, я вынужден был признать, что новый гость ведет себя тактично и умно. Он не чванился, говорил мало и негромким голосом. Был очень вежлив. А вежливость и скромность являлись результатом его безупречного воспитания, но были также врожденными качествами его незаурядной личности, которая отражалась во взоре и, казалось, заявляла: я тебя уважаю, и ты меня уважай. Нет, он не был в восторге от самого себя. Он знал свои недостатки и, наверное, хотел бы быть другим – но он был самим собой с максимально возможным достоинством и интеллигентностью, и, несмотря на его внешнюю мягкость и деликатность, видно было, что он, в сущности, человек неуступчивый и даже упрямый. И вся его культура тела шла отнюдь не от слабости, а была выражением какого-то принципа, вероятнее всего, морального, он трактовал ее как свой долг по отношению к другим, но это также выражало некий стиль, тип, причем очень решительно и со всей определенностью. Он, видно, решил отстаивать свои достоинства, такие, как утонченность, деликатность, мягкость, и защищал их тем более настойчиво, чем более ход истории оборачивался против него. Его прибытие вызвало определенные изменения в нашем мирке. Ипполит, казалось, пришел в норму, он перестал шептать про себя и предаваться горьким раздумьям, будто получил разрешение достать из шкафов свои давно уже заброшенные костюмы и с наслаждением щеголял в них – зычный, оживленный, гостеприимный, грубовато-простодушный барин безо всяких «но». «Ну что? Как это там? Водку лей, водку пей, сердцу станет веселей!» И пани тоже запорхала на крылышках легких печалей и, играя пальчиками, овевала всех теплом гостеприимства. |
