|
В связи с этим (принимая во внимание тот случай у каретного сарая) он объявлял мне, что, мол, нет препятствий… Ну, хватит. Мне становилось гадко от одной мысли, что его красота домогается моего безобразия. Я сменил тему: – Ты в костел ходишь? В Бога веруешь? Вопрос, требующий серьезного отношения, вопрос, защищающий от его предательского легко-го тона. – В Бога? То, что ксендзы говорят, это… – Но в Бога ты веруешь? – Конечно. Только… – Что только? Он умолк. Я должен был спросить: «В костел ходишь?» Вместо этого я спросил: – По женщинам ходишь? – Как придется. – Пользуешься у женщин успехом? Он засмеялся. – Нет. Куда там! Я еще слишком молод. Слишком молод. В этом было что-то унизительное – поэтому он мог на этот раз непринужден-но употребить слово «молодость». Но для меня, у которого с этим юношей Бог неожиданно смешал-ся с женщинами в каком-то гротескном и почти пьяном qui pro quo , это его «слишком молод» про-звучало странно и предостерегающе. Да, слишком молод, как для женщин, так и для Бога, слишком молод для всего – и не имело значения, верует он или не верует, пользуется успехом у женщин или нет, потому что был он вообще «слишком молод», и любое его чувство, принцип, слово не могли иметь никакого значения – он был неполноценен, был «слишком молод». «Слишком молод» был и для Гени, и для всего, что между ними происходило, а также «слишком молод» для меня и Фридери-ка… Что же такое эта убогая недоразвитость? Ведь он ничего не значил! Как же мог я, взрослый, всю свою значительность сопоставлять с его незначительностью, с трепетом прислушиваться к такому ничтожеству? Я осмотрелся. Отсюда, с высоты, уже видно было Каменную, и даже чуть слышался шум поезда, который подходил к Бодзехову, вся долина реки лежала перед нами, вместе с шоссе, а справа и слева, куда достигал взор, – желто-зеленые заплаты полей, сонная вековечность, но придушенная, придавленная, замордованная. Странное зловоние бесправия проникало повсюду, и в этом бесправии я со «слишком молодым» юношей, с легковесным, с легкомысленным юношей, неполноценность, недоразвитость которого обращалась в этих условиях в какую-то примитивную силу. Как защититься от нее, если вообще не на что опереться? Мы выехали на шоссе, и бричка затряслась на выбоинах с лязгом железных ободьев колес. За-человечело. Мы проезжали мимо них, этих появляющихся людей, идущих по дорожке, этот в фураж-ке, тот в шляпе, дальше мы встретили телегу с узлами, чьими-то пожитками – ползла еле-еле, – дальше какая-то женщина остановила нас, встав на середине шоссе, подошла, я увидел довольно тонкое лицо в платке, какой носят бабы, ноги у нее были огромные, в мужских сапогах, виднеющихся из-под укороченной черной шелковой юбки, декольте глубокое, бальное или вечернее, в руке что-то завернутое в газету – этим и махала нам – хотела что-то сказать, но сжала губы, снова попыталась что-то сказать, но махнула рукой и отскочила – так и осталась на шоссе, когда мы отъехали. Кароль рассмеялся. Наконец мы добрались до Островца, с громким лязгом подскакивая на булыжниках, так, что даже щеки прыгали, проехали немецкие посты у завода, городок был тот же, что и раньше, совершенно тот же, те же нагромождения и трубы домен завода, заводская каменная ограда, дальше мост через Каменную и железнодорожные рельсы и главная улица, ведущая к рынку, а на углу – кафе Малиновского. Лишь ощущалось отсутствие чего-то – не было, в частности, евреев. Однако людей на улицах много, движение, и местами оживленное: там баба выметает мусор из сеней, там идет кто-то с толстой веревкой под мышкой, перед продовольственным магазином очередь, а мальчишка камнем пытается попасть в воробья, сидящего на трубе. |
