|
Он сразу за это ухватился. Теперь мы ждали только сигнала к бегству и, медленно двигаясь по аллее, осваивались с решением. Но за углом дома, на дорожке, ведущей в контору, мы наткнулись на них. Она с бутылкой в ру-ке. Он перед ней – разговаривали. Их детство, их полнейшее детство было очевидно и убийственно, она – пансионерка, он – школьник и сопляк. Фридерик спросил их: – Что поделываете? Она. Пробка упала в бутылку. Кароль (подняв бутылку на свет). Вытащу ее проволокой. Фридерик. Не так-то просто! Она. Может быть, лучше поискать другую пробку? Кароль. Не бойся… вытащу… Фридерик. Слишком тонкая шейка. Кароль. Как вошла, так и выйдет. Она. Или раскрошится и только испортит сок. Фридерик ничего не сказал. Кароль глупо покачивался на носках. Она стояла с бутылкой. Ска-зала: – Поищу пробки наверху. В буфете их нет. Кароль. Говорю тебе, вытащу. Фридерик. До этой шейки нелегко добраться. Она. Ищите, и обрящете! Кароль. Знаешь что? Из тех бутылочек, что в шкафу… Она. Нет. Там лекарства. Фридерик. Можно вымыть. Птичка пролетела. Фридерик. Что это за птица? Кароль. Иволга. Фридерик. Много их здесь? Она. Смотри, какой большой червяк. Кароль все еще покачивался на расставленных ногах, она подняла ногу, чтобы почесать икру, – а его ботинок, опирающийся на каблук, приподнялся, повернулся на полоборота и раздавил червя-ка… но только с одного конца, насколько позволяла длина стопы – ему не хотелось отрывать каблук от земли; остаток червяка извивался и вытягивался, на что он с любопытством смотрел. Это имело бы не больше значения, чем гибель мухи на липучке или мотылька за стеклом лампы, – если бы не взгляд Фридерика, остекленевший, остановившийся на этом червяке, впитывающий по каплям его муку. Казалось, он возмутится, но на самом деле в нем не было ничего, кроме слияния с этой пыткой, осушения чаши до дна. Он вбирал это в себя, поглощал, всасывал, впитывал и – оцепеневший, онемевший, зажатый в тиски страдания – не мог пошевелиться. Кароль смотрел на него исподлобья, но не добивал червяка, ужас Фридерика казался ему истерикой. Геня опустила туфлю и раздавила червяка. Но только с другого конца, аккуратно, пощадив среднюю часть, которая продолжала конвуль-сивно извиваться. И все это – небрежно… насколько бывает небрежным и незначительным затаптывание червяка. Кароль. Под Львовом птиц больше, чем здесь. Геня. Мне пора перебирать картофель. Фридерик. Не завидую… Скучная работа. Еще минуту мы беседовали по дороге к дому, потом Фридерик куда-то исчез, и я не знал, где он, – но знал, чем он занимается. Я думал о том, что произошло, о беспечных ногах, которые соеди-нились на подергивающемся теле в совместно совершаемой жестокости. Жестокость? Было ли это жестокостью? Скорее, нечто не стоящее внимания, небрежное уничтожение червяка, так, невзначай, потому что под ботинок попался, – сколько же мы червяков убиваем! Нет, не жестокость, скорее без-думность, которая детскими глазами наблюдает забавные конвульсии умирания, не ощущая боли. Так, мелочь. Но для Фридерика? Для всепроникающего сознания? Для обостренной восприимчиво-сти? Не был ли для него этот поступок настолько многозначительным, что кровь стыла в жилах – ведь боль, страдание одинаково ужасны в теле червя и в теле великана, боль «едина», как едино про-странство, и на части не делится, везде, где она проявляется, она однозначна, абсолютна, беспощад-на. Для него этот поступок должен был показаться чудовищным, они устроили пытку, породили страдание, своими подошвами обратили спокойное существование этого червяка в ад – нельзя пред-ставить себе более страшного преступления и греха. Грех… Грех… Да, это был грех – но если грех, то их общий грех – и эти ноги соединились на подергивающемся теле червяка… Я знал, о чем он думал, безумный! Безумный! Он думал о них – думал, что они «ради него» раздавили этого червяка. |
