|
Фридерик взял его под руку и повел вперед, а пальцем другой руки указывал перед собой. – Отвечать своему высшему назначению! – говорил он. – Вы можете делать все что угодно. Но это должно быть очевидно… очевидно серьезным. Серьезность как высшее и неумолимое требование зрелости – никаких поблажек – ничего тако-го, что могло бы хоть на мгновение ослабить напряжение взгляда, упорно доискивающегося сути… Вацлав не знал, как противостоять этой суровости – ибо это была суровость. Если бы не она, он мог бы поставить под сомнение серьезность такого поведения, искренность такой жестикуляции, похо-жей на какие-то метания… но этот театр разыгрывался во имя сурового призыва принять на себя и выполнить высший долг полного осознания – это в глазах Вацлава было непререкаемо. Его католи-цизм не мог примириться с дикостью атеизма: для верующего атеизм – дикость, и мир Фридерика был для него хаосом, лишенным Господа, а значит, и права, заполненным только беспредельно чело-веческим произволом… однако католик не мог не прислушаться к моральному призыву, пусть и ис-ходящему от такого дикого человека. Кроме этого, Вацлав боялся, как бы эта смерть матери и его не пришибла, – боялся, что окажется не на высоте своей трагедии, а также своей любви и чести, – и сильнее безбожия Фридерика опасался своей собственной посредственности, того, что делало его адвокатом «с зубной щеточкой». Поэтому он и тянулся к безусловному превосходству Фридерика, пытаясь найти в нем опору, ох, все равно как, все равно с кем, лишь бы выдержать эту смерть. Пере-жить ее! Все из нее выжать! Для этого ему необходим был дикий, но устремленный в самую суть взгляд и это своеобразное, страшное упорство переживания. – Но что мне делать с этим Скужаком? – закричал он. – Я спрашиваю – кто его будет судить? Кто ему вынесет приговор? Имеем ли мы право лишать его свободы? Ну хорошо, полиции мы его не выдадим, это исключено – но нельзя же вечно держать его в этом чулане! На следующий день он обратился с этим делом к Ипполиту, но тот только махнул рукой: – Стоит ли беспокоиться! Нечего тут голову ломать! Держать в чулане, выдать полиции или всыпать горячих – и пусть идет на все четыре стороны! Все равно! А когда Вацлав попытался ему объяснить, что это, однако, убийца его матери, он даже разо-злился: – Какой там убийца! Говнюк, а не убийца! Делайте что хотите, только оставьте меня в покое, мне не до этого. Он просто не хотел об этом разговаривать, складывалось впечатление, что все это убийство важно для него с одной стороны – которой был труп Амелии – и несущественно с другой – которой был убийца. Кроме этого, заметно было, что мысли его заняты какой-то другой заботой. С Фридери-ком, который стоял у печки, вдруг что-то произошло, он пошевельнулся, будто хотел заговорить, но только шепнул: – О-хо-хо!… Он не произнес этого громко. Шепнул. И потому, что мы не были подготовлены к шепоту, он прозвучал громче, чем если бы Фридерик сказал это во весь голос, – и шепчущий оставался со своим шепотом, в то время как мы ожидали, что он еще что-нибудь скажет. Он ничего не сказал. Тогда Вацлав, который уже приучился следить за малейшими переменами во Фридерике, спросил: – Что такое, в чем дело? Спрошенный огляделся по сторонам. – Ну да, с таким действительно… можно делать что угодно… кто что захочет… все равно… – С каким? – воскликнул Ипполит с непонятной злостью. – С каким таким? Фридерик, немного смутившись, начал объяснять: – С таким, ну, понятно, с каким! С ним – все равно. Кто что захочет. Кому что захочется. – Минуточку. Минуточку. То же самое вы говорили моей матери, – внезапно вмешался Вац-лав. – Что моя мать именно его могла… ножом… потому что… – он запнулся. |
