|
) – На безрыбье и рак рыба! Не знаю, известна ли вам моя слабость к режиссуре? Какое-то время и я подвизался акте-ром, не знаю, известна ли вам такая деталь моей биографии? Он взял меня под руку и повел вокруг газона с жестикуляцией подчеркнуто театральной. Те молча наблюдали за нами. – У меня есть один замысел… сценария… киносценария… но некоторые сцены несколько рис-кованны, они требуют доработки, необходимо поэкспериментировать с живым материалом. На сего-дня достаточно. Можете одеваться. Не оглядываясь на них, он проводил меня через мостик, при этом громко, оживленно рассказы-вал о различных своих замыслах. По его мнению, современный метод сочинения пьес или сценариев «в отрыве от актера» совершенно устарел. Следовало начинать от актеров, «сопоставляя их» каким-то образом, и на основе этих сопоставлений строить сюжет пьесы. Ведь пьеса «должна выявить только то, что потенциально уже заложено в актерах как в живых людях с определенным потолком возможностей». Актер «не должен воплощаться в вымышленного сценического героя, изображая кого-то, – совсем напротив, сценический образ должен быть по нему подогнан, сшит по его мерке, как „одежда“». – Я пытаюсь, – говорил он со смехом, – добиться чего-то подобного с этими детьми, даже обе-щал им за это подарочек, работа есть работа! Ха-ха! Что делать, скучно в этом захолустье, необходи-мо чем-то заниматься, хотя бы для здоровья, пан Витольд, хотя бы для здоровья. Я, разумеется, пред-почитаю не афишировать этого, ведь – кто его знает, – может быть, это покажется несколько рискованным нашему славному Иппе и его супруге, зачем нарываться на неприятности!… Так он говорил, громко, чтобы далеко было слышно, а я, шагая с ним и глядя в землю, с раска-ленным гвоздем моего открытия в голове, почти ничего не слышал. Ловкач! Комбинатор! Лиса! Ка-кие фокусы с ними проделывал – какую игру выдумал! И все катилось вниз, брошенное в омут ци-низма и извращенности, и огонь этой безнравственности меня пожирал, а, проще говоря, я корчился в муках ревности! И обжигающие зарницы воображения освещали для меня их холодное распутство, невинно-дьявольское, – особенно ее, ее – ведь это невообразимо, что она, эта верная невеста, ходит в кусты на такие сеансы… за обещанный «подарочек»… – Весьма любопытный театральный эксперимент, – ответил я, – да, разумеется, любопытный эксперимент! И я побыстрее покинул его, чтобы еще раз продумать все это – ведь распутство исходило не только от них; как оказалось, Фридерик действовал более оперативно, чем я думал, – даже сумел по-добраться к ним вплотную! Он неустанно делал свое дело. И это за моей спиной, на свой собствен-ный страх и риск! Ему не мешала патетическая риторика, которой он потчевал Вацлава по поводу смерти пани Амелии, – он действовал – и возникал вопрос, как далеко он зашел? И до чего еще мо-жет дойти? Надо было знать Фридерика, чтобы понять своевременность такого вопроса – а ведь он и меня за собой тянул. Я испугался. Снова вечер – и это едва заметное таянье света, углубление и на-сыщение темных оттенков и наползание углов и закоулков, которые заполнял сок ночи. Солнце уже за деревьями. Я вспомнил, что забыл во дворе книгу, и пошел за ней… и в книге обнаружил конверт без адреса, а при нем лист бумаги, исписанный неразборчивыми каракулями: «Я пишу, чтобы договориться с Вами. Я не хочу оставаться во всем этом совершен-но одиноким, самим по себе и для себя. Когда остаешься один, нет уверенности, что, к примеру, не помешался. Вдвоем – другое дело. Двое – это уже уверенность и гарантия объективности. Не может быть по-мешательства вдвоем! Я не боюсь помешательства. Потому что знаю, что не мог бы сойти с ума. Если бы и хотел. |
