|
И он поднял руку. И она подняла руку. Кисти их рук, высоко над головами, «нечаянно» соединились. А соединившись, быстро и резко упали вниз. Оба они, опустив головы, с минуту смотрели на свои руки. И вдруг упали, и непонятно было, кто кого, собственно, повалил, казалось, что их опрокинули их собственные руки. Они упали и несколько мгновений лежали вместе, но сразу же вскочили… и снова стали рядом, будто не зная, что делать. Она медленно удалилась, он за ней, и они скрылись за кустами. Внешне простая сцена была построена мастерски. Простота соединения рук в этой сцене испы-тала как бы внезапный шок – это падение на землю, – непосредственность подверглась осложнениям почти конвульсивным, такому резкому отклонению от нормы, что на мгновение они стали похожи на марионеток во власти стихии. Но это длилось лишь мгновение, и то, как они поднялись, как спокойно ушли, заставляло предполагать, что они к этому уже привычны… Будто не в первый раз это с ними случается. Будто это им хорошо известно. Испарения канала. Удушливая сырость. Застывшие в неподвижности жабы. Пятый час, томный сад. Жара. – Зачем вы меня туда привели? Он задал этот вопрос, когда мы возвращались домой. Я ответил: – Я считаю это своим долгом. – Благодарю вас, – сказал он после некоторого раздумья. А когда мы уже подходили к дому, он сказал: – Я не думаю, что это… хоть в какой-то степени серьезно… Но в любом случае я вам благода-рен за то, что вы обратили на это внимание… Я поговорю с Геней. И больше ничего. Он ушел в свою комнату. А я остался один, разочарованный, как всегда бы-вает, когда что-то уже осуществлено, – ибо осуществление всегда бывает туманным, недостаточно определенным, лишенным величия и чистоты замысла. После выполнения задания я внезапно ока-зался безработным – куда себя девать? – опустошенным реальностью, которую сам же породил. Стемнело. Опять стемнело. Я вышел в поле и шел вдоль межи понурив голову, лишь бы идти да ид-ти, а земля у меня под ногами была обыкновенной, спокойной, исконной и реальной. На обратном пути я заглянул под кирпич, но ничего меня там не ждало, только кирпич – темный от сырости, хо-лодный. Я шел по двору к дому и остановился, не в силах войти в него, в атмосферу развивающихся событий. Но в то же мгновение жар их объятий, слияние их тел опалили меня таким пламенем, что я с силой толкнул дверь и вошел в дом, чтобы осуществлять и воплощать! Я иду! Но здесь ожидал ме-ня один из тех внезапных поворотов сюжета, которые, бывает, застают врасплох… Ипполит, Фридерик и Вацлав в кабинете – позвали меня. Я, подозревая, что они собрались в связи со сценой на острове, приблизился с опаской… но что-то мне подсказывало, что это из другой оперы. Ипполит, осовевший, сидел за письменным сто-лом и таращил на меня глаза. Вацлав ходил по кабинету, фридерик полулежал в кресле. Молчание. Начал Вацлав: – Нужно рассказать пану Витольду. – Они хотят ликвидировать Семиана, – как-то вскользь объяснил Ипполит. Я еще не понимал. Но скоро пришло осознание, втянувшее меня в новую ситуацию, – и снова потянуло театральным штампом патриотического подполья – и от этого чувства, кажется, даже Ип-полит не был свободен, поэтому и стал он говорить резко, даже в приказном тоне. И сурово. Я узнал, что ночью Семиан «встречался с людьми, прибывшими из Варшавы» с целью уточнения деталей операции, которую он должен был провести в этом районе. Но в ходе этого разговора выяснилось – «чудеса, господа», – что Семиан будто бы не собирается проводить ни этой акции, ни какой-либо другой, так как он раз и навсегда оставляет конспиративную работу и «возвращается домой». Действительно, чудеса! Начался, конечно, скандал, они стали на него давить, и в конце концов он вышел из себя и заявил, что сделал все, что мог, и больше не может – «потерял мужество» – «смелость переродилась в страх» – и «оставьте меня в покое, что-то во мне сломалось, во мне растет тревога, сам не знаю почему» – что он уже ни на что не годен, что было бы легкомыслием что-нибудь поручать ему в таком состоянии, что он честно их предупредил и просит его отпустить. |
