|
Дохнуло жаром – эта смерть уже отдавала эротикой. И все – это убийство, наш страх, отвращение, наше бессилие – только для того, чтобы молодые, слишком молодые руки сплелись… я уже воспринимал это не как убийство, а как мистерию их тел, незрелых, неразбуженных. О блаженство! Но одновременно ощущалась в этом злая ирония и привкус поражения – ведь мы, взрослые, прибегали к помощи юнца, который мог сделать то, чего мы не могли, будто убийство – это вишенка на тонкой ветке, доступная лишь самому легкому, легковесному… Беспечность! Внезапно все сместилось в эту сторону: Фридерик, я, Ипполит – мы устремились к несовершеннолетнему, как к тайной, но спасительной алхимии. Неожиданно Вацлав тоже согласился на Кароля. Если бы он продолжал упорствовать, то ему пришлось бы самому взяться за это – мы уже вы-шли из игры. И, кроме того, он, наверное, немного запутался – в нем заговорил католицизм, и ему вдруг показалось, что Кароль-убийца будет так же отвратителен Гене, как и он, Вацлав-убийца, – ошибка, объясняющаяся тем, что он слишком уж привык нюхать цветы душой, а не носом, слишком верил в красоту добродетели и мерзость греха. Он упустил из виду, что преступление Кароля может иметь иной привкус, чем преступление его, Вацлава. Ухватившись за иллюзию, он согласился – да, впрочем, он и не мог не согласиться, если не хотел порвать с нами и оказаться в полном тупике, в двусмысленном положении. Фридерик, опасаясь, как бы мы не пошли на попятную, бросился искать Кароля – я с ним. Дома его не было. Мы увидели Геньку, перебирающую белье в буфетной, но не она была нам нужна. Наша нервозность усиливалась. Где Кароль? Мы суетливо искали его, молча, не говоря друг другу ни слова, как чужие. Он был на конюшне, чистил лошадей, – мы позвали его – и он подошел, улыбаясь. Я прекрасно помню эту его улыбку, потому что в тот момент, когда мы позвали его, я осознал всю фантастич-ность нашего плана. Ведь он обожал Семиана. Был ему предан. Как же его заставить пойти на такое? Но его улыбка сразу перенесла нас в другой мир, мир доброжелательности и дружелюбия. Этот ре-бенок уже изучил свои козыри. Он знал, что если мы чего-то и хотим от него, то только его юности – вот он и приблизился, слегка ироничный, но готовый поразвлечься. И эта его близость переполняла счастьем, подчеркивая, насколько тесно сошелся он с нами. И странное дело: эта игра, эта улыбающаяся беспечность были наилучшей прелюдией к той жестокости, которая должна совершиться. – Семиан предал, – коротко объяснил Фридерик. – Есть доказательства. – Ага! – сказал Кароль. – Нужно его прикончить сегодня же ночью. Сделаешь это? – Я? – Трусишь? – Нет. Он стоял рядом с дышлом, на которое была повешена подпруга. Ни в чем не обнаружилась его преданность Семиану. Как только он услышал об убийстве, он замкнулся и даже как-то застеснялся. Примолк и подобрался. Было видно, что возражать он не станет. Я понял, что для него убить Семи-ана или же убить по приказу Семиана – это, собственно, одно и то же – его с ним объединила смерть, неважно чья. Он – слепое орудие и солдат Семиана – оставался слепым орудием и солдатом, когда по нашему приказу шел против Семиана. Его слепая преданность вождю переродилась в мгновенную, беспрекословную готовность к его убийству. Он даже не удивился. (Юноша) лишь взглянул на нас мельком, вот и все. Но в его взгляде был какой-то вопрос (он как бы спрашивал: для вас-то дело в Семиане или… во мне?). Но он ничего не сказал, застыв в не-проницаемом молчании. Ошеломленные этой неправдоподобной легкостью (как бы перебрасывающей нас в совсем иное измерение), мы пошли с ним к Ипполиту, который дал дополнительные инструкции – пойдем ночью и ножом – и чтобы никакого шума. Иппа уже полностью обрел равновесие и отдавал приказания, как офицер – он исполнял свой долг. |
