|
– Господа, это прохвост! Это бандюга! Он потребовал лошадей, я сказал, что сегодня лошадей нет, может быть, завтра… тогда он сжал мою руку пальцами, схватил мою руку и стиснул, как ти-пичный, поверьте, бандит… и сказал, что если завтра к десяти утра лошадей не будет, то… Он стоит на своем, – повторил он испуганно. – Сегодня ночью нужно с ним кончать, иначе завтра я буду вы-нужден дать ему лошадей. И добавил тихо: – Буду вынужден. Это было неожиданностью для меня. Видимо, Семиан не выдержал роли, какую мы с ним вчера наметили, и, вместо того чтобы тихо, мирно побеседовать, он угрожал… видно, им завладел, терроризировал его экс-Семиан, тот, «опасный», которого он возбуждал в себе во время обеда, отсюда егоугрозы, властность, жестокость (всему этому он не мог больше противиться, потому что боялся этого больше, чем кто бы то ни было)… Словом, вновь от него исходила угроза. Но положительным в этом было хотя бы то, что я уже не чувствовал себя ответственным за его судьбу, как ночью, в своей комнате, теперь я передал это дело Фридерику. Ипполит встал. – Господа, ну, как мы это организуем? Кто? Он взял четыре спички и у одной из них отломил головку. Я посмотрел на Фридерика – ожидая какого-нибудь знака, – рассказать ли о моем ночном разговоре с Семианом? Но Фридерик был страшно бледен. Он проглотил слюну. – Простите, – сказал он. – Я не уверен… – Что? – спросил Ипполит. – Смерть, – коротко ответил Фридерик. Он смотрел в сторону. – У-б-би-ть его? – Ну и что? Таков приказ. – У-б-би-ть, – повторил Фридерик. Он ни на кого не смотрел. Остался один на один с этим сло-вом. Никого – только он и «у-б-и-ть». Не могла солгать его мертвенная бледность, причина которой была в том, что он знал, что это значит – убить. Знал в это мгновение – во всем объеме. – Я этого… не… – произнес он и как-то стряхнул пальцами в сторону, в сторону куда-то от себя… И вдруг обер-нулся к Вацлаву. И это выглядело так, будто у его бледности появился адресат – прежде чем он заговорил, я уже совершенно точно знал, что он полностью владел собой и ситуацией, он продолжал направлять со-бытия, маневрировал – не теряя из виду Гени и Кароля – для сближения с ними. Так что же? Он бо-ялся? Или хотел подобраться к ним поближе? Что? – Вы тоже «против»! – обратился он прямо к Вацлаву. – Я? – Как же вы это сделаете… ножом – ведь нужно именно ножом – из пистолета нельзя – слиш-ком много шума, – как же вы это ножом, если недавно у вас мать тоже ножом?… Вы? Вы, сын своей матери и католик? Как, спрашивается? Как вы сможете это сделать? Он путался в словах, но они были прочувствованы в полной мере и подкреплены выражением лица, которое будто в крике «нет» взывало к Вацлаву. Несомненно – «он знал что говорил». Знал, что значит «убить», и силы его были на исходе, он уже не мог оказывать сопротивления… Нет, это была не игра, не тактика, в этот момент он был искренним! – Вы дезертируете? – холодно спросил Ипполит. В ответ он лишь улыбнулся беспомощно и как-то глуповато. Вацлав проглотил слюну, будто его принуждали съесть что-то несъедобное. Я думаю, что до сих пор он подходил к этому так же, как и я, по законам военного времени, это убийство было для него одним из многих – отвратительное, но все же обычное и даже необходимое, в конце концов не-избежное – но теперь именно это убийство было выделено из общего числа и представлено особо, как немыслимое убийство само по себе! Он тоже побледнел. К тому же мать! И нож! Нож, такой же, как тот, которым его мать… убить ножом, вырванным из тела матери, нанести такой же удар, повто-рить все на теле Семиана… Но, возможно, под его нахмуренным лбом мать смешалась с Генькой, и не мать, а именно Генька сыграла решающую роль. |
