|
Фридерик уло-вил это. И случилось так, что Кароль попросил подать стакан и Генька подала его – и, может быть, то мгновение, когда стакан переходил из рук в руки, было слегка затянуто, могло показаться, что она на долю секунды задержала свою руку. Так могло быть. Но так ли было? Эта незначительная улика оглоушила Вацлава, как дубинкой, – лицо его будто подернулось пеплом, – а Фридерик скользнул по нему взглядом, таким равнодушным-равнодушным. Подали компот. Семиан замолчал. Он сидел хмурый, будто исчерпал все любезности, уже отка-зался от попыток расположить к себе, и будто врата ада разверзлись перед ним. Он безучастно сидел. Геня начала поигрывать вилкой, и случилось так, что Кароль тоже коснулся своей вилки, собственно, непонятно было – то ли он играет ею, то ли просто коснулся, это могло произойти совершенно случайно, ведь вилка была у него под рукой – однако лицо Вацлава вновь будто пеплом подернулось, – было ли это случайным? Ах, ну конечно, это произошло случайно – и так небрежно, что почти незаметно. Но не исключено также… а вдруг именно эта небрежность позволяла им затеять игру, ах, легкую, легонькую, такую микроскопическую, что (девушка) могла предаваться этому с (юношей), не теряя в своей добродетельности с женихом – да и происходило это совершенно незаметно. И не эта ли легкость привлекала их тем, что самое легкое движение их рук бьет Вацлава наотмашь, – возможно, они не могли отказаться от этого развлечения, такого, казалось бы, пустячного, но означающего для Вацлава полный крах. Семиан съел компот. Если Кароль действительно и занимался таким поддразниванием Вацлава – ах, возможно, даже неосознанно, – то это, однако, ни в коей мере не нарушало его верности Семиану, ведь он забавлялся, как солдат, готовый на смерть, потому и беспечный. Но и это было отмечено странным неистовством, идущим от искусственности, – ведь эта забава с вилками была лишь продолжением спектакля на острове, флирт, который они затеяли, был «театральным». Таким образом, я оказался здесь, за этим столом, в окружении мистификаций более драматичных, чем все, на что способна реальность. Поддельный вождь и поддельная любовь. Все встали. Обед кончился. Семиан подошел к Каролю. – Ну, ты… щенок… – сказал он. – Ништя! – ответил осчастливленный Кароль. Офицер обратил к Ипполиту тусклый неприязненный и холодный взгляд. – Поговорим? – предложил он сквозь зубы. Я хотел было присоединиться к их беседе, но он остановил меня коротким: – Вы – нет… Что это? Приказ? Он что, забыл о нашем ночном разговоре? Но я не стал противиться его жела-нию и остался на веранде, в то время как он с Ипполитом пошел в сад. Геня, стоя рядом с Вацлавом, взяла его под руку, будто ничего не случилось, – опять верная и преданная; но при этом Кароль, стоящий рядом с открытой дверью, положил руку на дверь (его рука на двери – ее рука на Вацлаве). И жених сказал невесте: – Идем прогуляемся. На что она откликнулась как эхо: – Идем. Они удалялись по дорожке сада, а Кароль остался, как наглая, неуловимая в своей двусмыслен-ности шутка… Фридерик, не сводивший глаз с нареченных и Кароля, пробормотал: – Занятно! Ответом ему была моя незаметная… только для него – улыбка. Через четверть часа вернулся Ипполит и созвал нас в кабинет. – Нужно кончать с ним, – сказал он. – Сегодня же ночью кончать. Он стоит на своем! И, осев на диван и закрыв глаза, он только повторил про себя: – Стоит на своем! Оказалось, что Семиан вновь потребовал лошадей – но на этот раз это была не просьба, – нет, это было нечто такое, от чего Ипполит долгое время не мог прийти в себя. – Господа, это прохвост! Это бандюга! Он потребовал лошадей, я сказал, что сегодня лошадей нет, может быть, завтра… тогда он сжал мою руку пальцами, схватил мою руку и стиснул, как ти-пичный, поверьте, бандит… и сказал, что если завтра к десяти утра лошадей не будет, то… Он стоит на своем, – повторил он испуганно. |
